Неизвестная Россия. История, которая вас удивит

Сокращение притока денег в Киевскую Русь, начиная с середины XII века, должно было изменить эти порядки. Нам точно не известно, как именно формировалось боярское землевладение, но очевидно, что русская знать постепенно, особенно после середины XII века, – как считал, например, академик Черепнин, – становится оседлой, более укорененной в тех или иных областях страны, получая земли и работников, просто потому что иных способов заинтересовать их в службе у князей уже не было.

Везде в Средние века власть – это не столько земля, сколько люди. Западноевропейские источники долгое время исчисляют мощь того или иного государя количеством его вассалов. Нечто подобное можно сказать и о Руси после монгольского нашествия. Московское княжество уже с конца XIII века становится центром притяжения боярских фамилий, которые сначала просто ищут покойного места, а с превращением Даниловичей в наместников золотоордынского хана, почитают здешнюю службу особенно выгодной: перечень старейших московских семей, по меткому выражению Ключевского, «производит впечатление каталога русского этнографического музея». Здесь выходцы из Чернигова, Киева, Волыни, с немецкого запада (как, вероятно, Романовы), из Твери, Литвы, Крыма, Золотой Орды, даже из финнов. Четыре десятка фамилий в XV веке и уже 200 – к концу XVI века. По мере своего усиления московский князь превращался в мощнейший магнит, высасывающий из прочих земель служивую знать, в том числе бывших удельных и великих князей – русских Рюриковичей и литовских Гедиминовичей, которые составляли верхушку российской аристократии вплоть до 1917 года. Впрочем, переход на московскую службу не означал потери «отечества» – наследственных владений боярина, лежавших в других землях, или прерогатив княжеской власти на собственной территории. Случалось, что и московский боярин мог какое-то время послужить другому сюзерену.

Уйти к сильному князю являлось абсолютной нормой, но московские государи, достигнув царского могущества, собрав отовсюду знать русской земли, отныне считают отходников и перебежчиков изменниками. Так, Иван Грозный в 1564 году пишет князю Курбскому, бежавшему в Литву: «Из-за одного какого-то незначительного гневного слова погубил не только свою душу, но и души своих предков, – ибо по Божьему изволению Бог отдал их души под власть нашему деду, великому государю, и они, отдав свои души, служили до своей смерти и завещали вам, своим детям, служить детям и внукам нашего деда. А ты все это забыл, собачьей изменой нарушив крестное целование, присоединился к врагам христианства». И главное, что произносит Грозный и что с тех пор является наиболее универсальным выражением смысла русской государственности: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же». Так князь Курбский, Рюрикович, как и Грозный, вместе со всем своим классом высшей аристократии, низводится до положения холопов, рабов московского государя, которым и души их не принадлежат.

Впрочем, кроме Литвы, русским боярам ни отъехать, ни бежать было уже некуда. К тому времени единственный уцелевший удельный князь Владимир Старицкий, двоюродный брат Ивана, обязался договорами не принимать ни князей, ни бояр, ни прочих людей, отъезжавших из Москвы. Так впервые в нашей истории на Россию, пусть и боярскую, опустился железный занавес, превратив эмиграцию в драматический разрыв с родиной, предательство. Французский наемник на русской службе Жак Маржерет пишет в начале XVII века: «Все пути из России охраняются так строго, что без царского изволения невозможно из нее выехать. И в наше время никто носящий оружие не мог удалиться из страны». Соборное уложение 1649 года, официально вводившее «проезжие грамоты» – первые российские паспорта, – предусматривало смертную казнь для тех, кто «ездил… самоволством для измены или для иного какова дурна», а если не для измены, то «ему за то учинити наказание, бити кнутом, чтобы на то смотря, иным неповадно было таки делати». И здесь уже речь идет не только о знати, но обо всех людях.