Неизвестная сказка Андерсена

Про озеро Глаша придумала сама, и ей понравилось. Завтра она попробует.

И завтра она поговорит с Марфой.

С Яшенькой же… пожалуй, Глаша знала как поступить.

Белая роза, точнее уже не белая, но бледно-розовая, с россыпью багряных веснушек по лепесткам, с зеленым хвостиком стебля и слабыми, увядшими листочками. Одна для мамы, вторая – для Яшеньки. Дверь отворится беззвучно, и половицы не станут скрипеть, они понимают, что Глаше нужна тишина.

В Яшенькиной комнате воняет, а сам он спит не на кровати, но на груде тряпья, укрываясь лисьей шубой гражданки Сягиной. Под Яшенькиной головой грязный тюк, прикрытый простыней, на него-то Глаша и положила цветок, сказав:

– Уходи.

Лепестки розы согласно шевельнулись, а рот приоткрылся, втягивая Яшенькино дыхание.

К превеликому облегчению жильцов, Яшенька по кличке Свисток наутро слег, а к вечеру и вовсе преставился. Отчего – жильцы старались не думать.

А спустя два дня, как раз к похоронам, вернулся Федор Федорович Тихий.

Мальчик смотрел молча, он думал. Он прежде никогда не думал так, как сейчас, и более того, мысли эти внезапные казались правильными. И Тень, словно догадываясь, а может и наверняка зная об их содержании, мурлыкала. У Теней тоже есть представление о справедливости.

Впрочем, они очень сильно отличаются от человеческих.

– А дальше? – наконец мальчик нарушил тишину замершего сна. – Мне нужно знать, что будет дальше?

– Ты спрашиваешь?

– Я хочу. Но я не уверен.

– Тогда смотри. Это будет совсем особая история.

Марика перехватили у черного хода. То ли Громов знал, куда идти, то ли просто повезло, но когда под колеса громовской машины в попытке скрыться, прежде чем заметят, метнулась неуклюжая тень, Ефим подумал: вот она, судьба.

Он толкнул дверцу, выскочил и понял, что Громов все равно оказался быстрее.

– Ну что, скотина, – сказал он, поднимая Марика за шиворот. – Поговорим? Давай, колись, за что ты Анечку убил?

– Отпусти! – взвизгнул Марик, слабо дергаясь. Тяжелая дубленка, за воротник которой его и держал Громов, стесняла движения, да и само положение Марка было незавидным. Ножки его не доставали до земли, ручки хватались за воздух, а лицо почти исчезло в складках шарфа.

Карлик. Маленький злобный карлик, пойманный рыжим великаном.

– Ефим, багажник открой, – велел Громов, и Ефим подчинился. Запихивали вдвоем, Марик визжал, отбивался, грозился судом и милицией, даже плюнуть попытался, но слюна беспомощно повисла на нижней губе.

Губе, как бы ненароком разбитой Громовым.

– Это за Анечку, – объяснил он позже, в машине. – Аванс. А то ведь думает, скотина, что вывернется, что я его просто попугаю… Что, страшно?

Не то чтобы страшно, скорее жутко, в ранних сумерках лицо Громова приобрело мертвенный, серовато-лиловый оттенок. И выражение весьма специфического толка. Нет, Марику Ефим не завидовал.

– Он нам скажет, все скажет. Направо пойдет, песню заведет, про то как сдавал, продавал, готовился, налево – сказку поведает. Любишь сказки, Ефимушка?

Громов вдруг захохотал, запрокинув голову, показалось – сошел с ума, сейчас бросит руль или вывернет так, чтобы на встречку, в стену.

Но нет, успокоился, замолчал, уставился на дорогу. Слева и справа солдатский строй фонарей, прямо – белая линия разделительной полосы, почти сливающаяся с серым, снежным асфальтом. На обочинах снег другой, почти чистый, мерцающий. За обочиной дома и люди. Просто еще немного города.

Время. Мало времени осталось, сжимает запястье ремешком от часов, поторапливает.

– А если он ничего не знает?