Неизвестная сказка Андерсена

– Какие, мамочка? Ах с гением… ну здесь важно было успеть, отпустить, но не выпустить, чтобы он сам бежал, но по нашему лабиринту. Чтоб, если из «Фармикола» расследовать приедут, честно сказать, что мы ни при чем. Одного только не учли – бумаги сбросил. Документики. Очень, мамочка, важные документики. Потом сообразили, кому отправил… смешно получилось, к «Фармиколу», объекту, который убрать велено было. Но опять хорошо – не наша вина, не наша инициатива. Просто левая рука про правую не знает. Бывает. Так что переиграла я. У папаши пустота в кармане да обещания одного идиота, который ни на что не способен, а у меня в джокерах гений. И если он сумел открытие открыть, то и повторить сможет. Правда, с бумагами время сэкономится, а я, мамочка, жадная до времени.

– Ты до всего жадная.

– Не спорю. Так где бумаги-то? Эй, не молчи! Я ведь иначе могу!

– Мать свою ударишь?

– Я нет. А вот Женька может. Женя! Иди сюда. Иди, я знаю, что ты тут.

– Тут, – раздался голос, услышать который Дашка меньше всего ожидала. Быть того не может! Нет, ей показалось, просто похож и… – Клавдия Антоновна, вот давайте-ка без глупостей, а? Вы мне и так всю печенку выели, так что…

– Что, Женечка? – ласково поинтересовалась генеральша. – Я ли ее ела? Или это тебя совесть грызла? Бестолковый ты человек, человечишка. Свинопас, которому, сколько ни рядись, не стать принцем. Я тебя как впервые в доме увидела, так и поняла – дерьмецом воняет. Ох и крепко воняет…

– Заткнулись бы вы. И делали, чего говорят.

Это он. Он и никто другой. Человек, рядом с которым Дашка жила и продолжала бы жить, если бы сам не ушел. К кому? Неужели к Сонечке? Женщине, под тяжкой поступью которой пол хрустит и прогибается? К убийце?

Или подобное к подобному, он сам убивал, и потому…

– И пукалкой своей меня не пугай, мальчик, пуганая уже. Не выстрелишь… пока тебе нужны бумаги – не выстрелишь… слюнтяй.

Сухой щелчок и медленный, тягучий гром, наполнивший подвал, оглушивший и заглушивший разъяренный женский крик.

– Да старое убежище это! – Серега сидел, как на иголках, то и дело выворачивая голову, пытаясь разглядеть бледную девушку на заднем сиденье машины. Та скукожилась, укрыла лицо руками и тихо вздрагивала – плакала. – Да не бойтесь, сейчас повяжем ваших героев. И положим. И посадим. Надолго. Так, значит, у них человек?

Кивок.

– Силой держат?

Еще кивок.

– И вас к убийству подговаривали? И кого заказали?

От девушки пахло горькими духами, талым снегом и мокрым мехом.

– Ефима. Это мой… мой жених. Точнее, я хотела, чтобы он женился. К гадалке пошла.

– Зачем? – Ричард внимательно разглядывал нежданную свидетельницу. Хороша, даже зареванная, опухшая, перепуганная насмерть, а все равно хороша.

– За зельем приворотным. Я понимаю, что глупо все, а тогда… тогда оно не глупым казалось. Мне Софья посоветовала. Жена Марика из сотрудников Ефима. У нее муж гулял, а потом перестал.

– Из-за зелья? – уточнил Серега, сворачивая на объездную дорогу.

– Да. Из-за зелья. Она адрес дала. Записала. Я пошла. А когда вышла, у меня сумочку украли. Потом вернули. И все. А этот человек потом объяснил, что мне один пузырек на другой поменяли, что если бы я дала, подлила тайно, как гадалка говорила, то Ефим бы умер. Я не хотела убивать! Не убийца я!

Темные глаза, лихорадочный блеск, беспомощно закушенные губки, всхлипы и всхлюпы. Шепоток.

– Я тогда не успела. Не успела и все. Я у дома ждала, а приехала машина. Мне что-то вкололи и сунули в бункер, а потом отпустили. Он объяснил все, главный их, что я… я должна убить Ефима. Что если не убью, то тогда они меня убьют. Запрут там навсегда и все!

– Тот человек, – спросил Ричард Иванович. – Которого они удерживают. Вы случайно не знаете, как его зовут?

– Знаю. Семен, – ответила свидетельница, вытирая рукавом слезы. – Он очень хороший. Гений. Я никогда раньше не видела живых гениев.

– Я тоже, – подмигнул ей Серега. – Ну ничего, сейчас посмотрим.

Когда Оленьку увели, Сема понял, что умрет. Нет, не сейчас, может быть даже и не скоро – похитители явно нуждались в нем, коль уж шли на подобный риск и траты. Но когда-нибудь смерть всенепременно случится. И вот странность: если прежде сама мысль о подобном ввергала в панику, то теперь…

Теперь Артюхин остался спокоен, разве что жалость появилась – новое, незнакомое чувство – к самому себе за бездарно прожитые годы, за то, что не к тому стремился, не туда бежал… бежал-бежал и прибежал. Тупик. Четыре стены, дверь в железе. Кормежка по расписанию, укол. От укола мир качается, становится добрее и тянет в сон.

Сны пахнут розами и морем, солено, рыбно, ветрено. Волны на берег летят, рассыпаются бисером, облетают и оседают клубком путаных нитей.

– Я сплю, – сказал Артюхин.

– Спишь, – согласилась молодая женщина в старинном наряде. – Конечно, спишь. Все мы спим, но только некоторые могут проснуться.

У ног ее, касаясь деревянным ободом синей ткани, вертелось колесо, тянуло морские нити и катило их дальше, к странного вида сети, которая закрывала берег.