Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты.

Шофер Коля первоначально попал не в милицию, а в больницу, „лежал на койке и страдал от каких-то уколов“. Коля сетовал, что после его рассказа о происшедшем „доктора подозревают, что он напился, а в его положении (он только что закончил серию прививок против бешенства) это могло привести и не к таким последствиям. Но как он мог напиться, если сам отлично понимает, что после „бешеных уколов“ пить нельзя. Все было вот так как он говорит, и никто не верит, и права отобрали, и посадили сюда — колют ежечасно и грозятся сумасшедшим домом…

Начинался второй этап наших приключений — последствия. <…> я б этом рассказывать не хочу и не стану. Тут были и перекрестные допросы, и намеки, и врачебные освидетельствования, и подписки о невыезде, и прочие знаки внимания со стороны общественности“.

Впрочем, в одном из вариантов черновика в начале второй главы об этом все же рассказывается:

Об этом, собственно, уже писал какой-то Ж. Астанкинд в одном из прошлогодних номеров „Юного техника“. Не знаю, где О. взял материал. Отчет комиссии еще не закончен, а настоящих очевидцев было всего двое — я и Володя Луконин. У меня Ж. Астанкинд интервью не брал. Может быть, Володька?

Надо будет его спросить. Этот Астанкинд все переврал, на самом деле события разворачивались одновременно и гораздо проще, и гораздо сложнее. Взять хотя бы историю с исчезновением Стависского — ведь нас обвиняли в убийстве! Сначала в неумышленном, а потом, поскольку мы настаивали на своей версии и говорили только правду, то и в злонамеренном. „Что вы сделали с трупом убитого?“ Месяц нас держали в Самарканде, взяв подписку о невыезде, пока не приехала комиссия и не нашли дневник „убитого“. За создание этой комиссии я должен благодарить профессора Никитина. Он был, пожалуй, первым человеком, который поверил правде, хотя мне и пришлось для этого написать ему четыре письма на десяти страницах каждое. Очень трудно в таких случаях убедить человека, что ты не сошел с ума и не пьешь запоем. Даже такого человека, который знает тебя восемь лет и, смею надеяться, только с хорошей стороны (у Никитина я пять лет учился в университете, три года в аспирантуре и год работал в его отделе). Правда, как я потом узнал, и в суде нашелся человек, который говорил, что все это слишком необыкновенно, чтобы быть ложью. Он говорил, что если бы мы с Володей действительно убили своего начальника (что само по себе сомнительно), то в оправдание придумали бы историю попроще. Только благодаря этому члену суда мы не попали в КПЗ и отделались только подпиской о невыезде.

Шоферам пропавших машин пришлось хуже. По крайней мере, один их них, Джамил, — я его знал, он у нас в экспедиции водил машину недели две, — под перекрестным допросом, сознавая, по-видимому, всю фантастичность правды, „признался“, что „машина на яма пошел“, то есть свалилась в пропасть.

А когда его спросили, где остатки, он горько сообщил: „Очень большой яма был. Машина совсем тамом шудакиски[28] стал.

И сто пятьдесят грамм пили остался“.

Всего пропало, насколько я знаю, четыре машины: два грузовика (один с грузом муки), ГАЗ-69, приписанный к одной из геологических партий, и наш ГАЗ-51. Пропала корова у одной колхозницы-таджички. Пропал без вести шофер (о нем пишет в своем дневнике Стависский; я думаю, что парень просто скрылся, испугавшись ответственности за машину). Стависский пишет еще об овцах, но я об этом ничего не слыхал. Колхозница, та заявила о пропаже коровы, и Ливанов (председатель комиссии) обещал ей устроить компенсацию.