Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.

Впрочем, для ясности следует оговориться сразу: слова «феодализм» и «средневековье» имеют здесь (как и в «Попытке к бегству») скорее символическое звучание. Внешние приметы «феодализма вообще», соединившего в себе элементы феодализма испанского, немецкого, японского, тут налицо: есть король и придворные, бароны и монахи, благородные доны и разбойники, монастыри и замки. Но, во-первых, если принимать всё это за чистую монету, авторов легко попрекнуть «ненаучностью»: ну; можно ли поверить, что на какой-то другой планете разумная жизнь вообще и цивилизация в частности развиваются в формах, неотличимо сходных с земными? Во-вторых же, сквозь «средневековую» маску довольно отчетливо проступает иной строй, гораздо более близкий к нашим дням. В этом «средневековье» действуют «серые штурмовички»; да и монахи тут выглядят довольно странно, и на их черных одеждах наверняка можно было бы сыскать ловко запрятанную свастику — они ведут себя как деятели ведомства Гиммлера. А когда черные «монахи» готовят переворот, при котором удар обрушивается на «серых штурмовичков», авторы и прямо заявляют: «История коричневого капитана Эрнста Рема готова была повториться». Что ж, авторы правы: «Каждый век имеет свое средневековье», — как говорит польский сатирик Станислав Ежи Лец. И от фантастики вовсе не всегда можно требовать «строго научной основы» (вернее говоря, никогда не следует требовать). Разве Марс может быть таков, каким он изображен в «Аэлите» А. Толстого или в «Марсианских хрониках» Р. Брэдбери? При всей неполноте наших теперешних сведений о Марсе мы все же знаем достаточно, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно.

Очевидно, правильней будет рассматривать события, происходящие в Арканаре, как обобщенную модель такого рода событий в истории человечества. И модель поведения тех, кто знает, что будет дальше, перед лицом событий сложных, грозных, опасных. На твоих глазах гибнут замечательные люди, умные, честные, добрые — лучшие люди своей страны. А ты, зная всё, видя всё, обречен на бездействие. В романе — потому, что ты сотрудник Института экспериментальной истории и послан на эту несчастную планету утопающую во тьме, грязи и крови, только как наблюдатель. В жизни… что ж, и в жизни бывают случаи, когда нельзя вмешаться, хоть сердце у тебя пополам рвется. Нельзя потому, что твое вмешательство приведет к катастрофе, вызовет неуправляемую цепную реакцию.

Посланец Земли, играющий в Арканаре роль благородного дона Руматы Эсторского, всё это отлично понимает. Он знает, что нельзя поразить зло и защитить добро, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнений людей. Он знает, что стоит ему поддаться жажде мести, жажде немедленного действия, стоит ему перестать «быть богом» — и в стране наступит кровавый хаос, погибнут десятки тысяч людей. Он ясно видит «окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала…». Но вот он разговаривает с Аратой, «вечным главарем мятежников», с единственным здесь человеком, к которому он не испытывает ни ненависти, ни жалости; наоборот — он мечтает быть не «богом», а «именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Арата и вправду считает его богом, иначе он не может себе объяснить существование вертолета и скорчера, стреляющего молниями. И он просит, чтобы бог дал ему свои молнии на время, чтобы сжечь всю эту «золоченую сволочь», уничтожить крепости феодалов и их армии. «…Ваши молнии будут служить только добру, — говорит он, — и когда на Земле останутся только освобожденные рабы и воцарится мир, я верну вам ваши молнии и никогда больше не попрошу их». Румата знает и видит неизмеримо больше, чем его собеседник, и он знает, что прав, отказываясь помогать Арате. «…И тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чем-то, и не только его, а всех, кто незваным пришел на эту планету и, полный бессильной жалости, наблюдал страшное кипение ее жизни с разреженных высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали».