Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)

– Жолото ищу. Его тут много. Хочу ражбогатеть на штарошти лет. Жолота тут штрашть как много. И никто его не шобирает. Ижбаловалшя народ, жажралшя, обленилшя. Даже жолото шобирать не желает. А его тут, под мушором, видимо-невидимо. Ковырнешь палочкой – оно и блештит, оно и шверкает.

Старуха положила свою клюку на землю и протянула жёлтые сморщенные руки к огню.

– Кровь уж не греет. Жябну даже летом. Штарошть не радошть, молодой человек. Хорошо, что вы коштёр ражожгли. Хороший у ваш коштёр, вышокий, горячий. Только не ушпею я ражбогатеть. Шкоро конец.

– Чего конец? Чему конец? – спросил Д.

– Шкоро конец швета. Вшему конец. Вшем конец. Шветопрештавление ближитшя, молодой человек. Гибель мира грядёт. Вшё рухнет. Вшё ражвалитшя и рашшыпетшя.

Старуха повела рукой в сторону свалки.

– Вон школько дерьма накопилошь. Девать его некуда. Ешли мир не вжорвётшя, вше равно наш дерьмом жавалит жа грехи наши тяжкие. В дерьме и ишчежнем мы беш шледа.

– Глупости! – сказал Д. – Не так уж его и много, этого хлама. Земля большая, места хватит.

– Глупошти! – повторила ведьма. – Жемля маленькая. Мешта мало. И оштанетшя на жемле одно дерьмо. Горы дерьма, и больше ничего. И вежде будет, как ждёшь – пакоштно.

Над свалкой пролетел тот же самый лайнер. «Да, что-то случилось, – подумал Д. – Или это всё разные самолёты? Вид у них только одинаковый. Просто здесь проходит посадочная трасса. Они и летят один за другим точнёхонько над свалкой. Свалка у них ориентир. А в старухе что-то есть. Какая-то жуть. Любопытная старушенция. И вроде бы не безумна – в своём уме. Если и сумасшедшая, то чуть-чуть, совсем немножко. И как-то уж очень уверенно говорит она о конце света. Будто ей это доподлинно известно. Только дело-то, конечно, не в отбросах. Не они нас погубят. Но то, что останутся от нас горы мусора, – это точно. Давно уж поговаривают о светопреставлении, давненько уже ходят эти мрачные слухи. Все уже к ним привыкли, и никто не боится. Все думают: чепуха, как-нибудь пронесёт, как-нибудь обойдётся, как-нибудь рассосётся, как-нибудь всё образуется. И живут себе дальше. Но неужто и правда скоро конец? Старуха с виду – вылитая сивилла».

Д. спросил:

– А зачем вам золото, если скоро всё кончится?

Старуха опять улыбнулась и опять обнажились два её отвратительных зуба.

– И верно! Жолото мне ни к чему. Это я по штарой привычке. Вшю жижнь ищу жолото жачем-то. Глупошть, конечно. А вы что тут делаете, что шобираете?

– Что попадётся, – ответил Д. – Я люблю свалки. С детства люблю. На свалках так много интересного. Всякие винтики, гаечки, шарики, проволочки. Всякие симпатичные штучки, всякие забавные вещички. Их приятно повертеть в руках. И в карман их положить тоже приятно. А когда придёшь домой, приятно разложить их на столе и долго-долго размышлять, куда бы можно было их употребить, к чему бы можно было их приспособить. А потом сложишь их в какую-нибудь коробку, в какой-нибудь ящичек, в какую-нибудь жестяную баночку и спрячешь в стол – авось пригодятся когда-нибудь, для чего-нибудь, авось ещё нужны будут для какой-то цели.

– А жачем вы ражожгли коштёр? Вам тоже холодно? Вы ещё такой молоденький, вам должно быть тепло.

– Для удовольствия, – ответил Д. – Я люблю не только свалки, но и костры. Я люблю глядеть на огонь и наблюдать, как он пожирает дерево. Я могу часами любоваться языками пламени, ей-богу. Это самый лучший в мире балет. А где теперь в городе разожжёшь костёр? Только здесь, на свалке, и можно.

Появился ещё один самолёт. На сей раз другой конструкции и поменьше. Он летел совсем медленно и так низко, что в стеклянной носовой кабине был виден лётчик с наушниками на голове. Лётчик смотрел вниз, на свалку, на одинокий костёр у берега, на две человеческие фигуры у костра. Грохот моторов был оглушителен. Ведьма закрыла уши руками. Когда самолёт пролетел, она сказала:

– Ничего. Этот тоже на швалку угодит. Недолго ему летать. Отлеталшя.

– Но разве и впрямь уже скоро? – полюбопытствовал Д.

– Недельки череш три, – ответила сивилла, глядя белёсыми глазами на голубовато-зелёный залив. Или череш четыре.

– Через четыре! – поразился Д. – И никто об этом не знает? Просто чудовищно!

– Да, чудовищно, – согласилась старуха. – Но ешли кому шкажать, то не поверят. А ешли поверят, то будет ещё хуже. Предштавляете, что будет творитьшя, ешли поверят! Вшё погибнет раньше времени. Пушть лучше не верят. Я шначала вшем говорила, и никто не верил. И хорошо, что не верили. Пушть поживут шпокойно до шамого конца. Вы тоже не верьте. Разве можно этому поверить? Ерунда, конечно. Не верьте. Забудьте о шветопрештавлении. Забудьте! Живите в швое удовольштвие. Три недели не так уж мало. Живите и радуйтешь! И не пугайте никого попушту. Пушть вше живут и радуютшя. Пушть не ведают, что их ждёт.

– А вы-то откуда об этом знаете? – спросил Д., чувствуя, что ему становится страшновато.

– Мне вшё ижвештно, потому что я пророчица, – спокойно ответила старуха и, подняв с земли свою палку, медленно пошла прочь.