Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Пол-литра Бондарчук поставил – не знал тогда, сколько неприятностей его ждёт из-за этой поправки. По правилам Народного СССР давали только после Народного РСФСР, а Народного РСФСР можно было получить только после Заслуженного РСФСР, и так как почётные звания не каждый год давали, то Народного СССР раньше пятидесяти вообще никто не получал. А для Бондарчука этой табели о рангах будто и не существовало: первое присвоенное ему, молодому актёру, звание – сразу Народный артист СССР. У многих деятелей это тогда вызвало лютую зависть. Много обиженных не могли ему этого простить.

Среди недовольных оказался даже маленький мальчик, исполнитель главной роли в нашем фильме «Серёжа»…

…Снимаем в павильоне, мы с Таланкиным готовим кадр, а наш герой с криком носится по площадке: этот, может, и затянувшийся процесс наших поисков пятилетний Боря Бархатов вытерпеть спокойно не мог. Я его звал Борис Павлович, и однажды, когда он слишком расшалился, сказал:

– Борис Павлович! Вот посмотри на Бондарчука. Он актёр, и ты актёр. Так он, как настоящий актёр, спокойно ждет, когда начнется работа, не прыгает, не шумит.

– Гейогий Николаевич, – тут же реагирует ребенок, – Бондайчук – найодный айтист эсесеэй, у него и зайплата дьюгая.

Где маленький Боря наслушался таких разговоров? Конечно, на родной нам с Бондарчуком киностудии «Мосфильм».

До перестройки завистники ненавидели Бондарчука тайно, после перестройки – явно. И не было в начальные перестроечные времена ни одной статьи в прессе о кино, в которой не поносили бы Бондарчука. Его даже делегатом на съезд кинематографистов СССР не выбрали. Не попал Бондарчук в число четырехсот достойных. Он, чья картина «Война и мир», единственная в нашем кино имела мировой прокат. Не европейский, не американский, а именно мировой! Он, кого знают и чтят во всем мире!

После того съезда пошли у нас в Союзе кинематографистов с утра и до поздней ночи бесконечные совещания, всё новую модель кинематографа вырабатывали. И в это же время вышла еще одна нашумевшая статья, что якобы Бондарчук за весь учебный год всего лишь пару раз пришёл на занятия к своим студентам-актёрам (я, правда, ни той статьи, ни других прочих не читал). Спускаюсь я в Доме кино из ресторана, а он стоит внизу. Белый. Я подумал, наверное, сердце прихватило. За руль сесть не дал, на его машине отвёз домой. Впервые мы тогда посидели, поговорили, Ира была и дети. Они не столько переживали из-за этой травли, сколько боялись за него. Ему действительно было физически плохо, у меня даже в мыслях пронеслось: ещё чуть-чуть, и… вообще сведут в могилу. Хотя свою боль он никому не показывал, нигде не жаловался и даже не огрызался, считал ниже своего достоинства. «Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспоривай глупца», – прочитал он тогда из пушкинского «Памятника». Я сказал:

– Напиши этот текст на плакате, повесь в спальне, и каждое утро, как проснёшься, декламируй.

– А-а… Если бы всё разрешалось так легко…

Перестроечный «ветер перемен» захлопнул ему картину «Тихий Дон», которую он должен был делать для телевидения. И захлопнул не сразу, покуражился. Как было условлено, он написал сценарий на 20 серий, сказали, надо 18 – переписал, потом попросили оставить 16 – опять всё начисто переписал. Когда дошло до 13 серий, ему сказали: отпущенные на «Тихий Дон» деньги лучше направить на сельское хозяйство. (Судя по тому, как живёт сейчас русская деревня, деньги от Бондарчука сельскому хозяйству впрок не пошли). Позже он всё-таки приступил к «Тихому Дону» – на итальянские деньги. Но это совершенно другая ситуация.

Спустя несколько лет в кинематографической среде по отношению к Бондарчуку начались подвижки. Кое-кто из тех «революционеров», рьяно его топтавших, поняли, как круто их занесло, и пошли с извинениями. Конечно, и мы, его друзья, стремились как-то разрядить эту гнетущую обстановку. Лично я обзванивал некоторых клеветников Бондарчука и порой в непечатных выражениях объяснял, как они не правы. Слава богу, в конце жизни услышал он от некоторых коллег покаянные речи…

Помню, мы встретились в Италии, вместе хоронили Феллини. Через пару дней я зашёл к нему в гостиницу. Сергей пребывал в полной прострации, потому что с «Тихим Доном» происходило что-то непонятное, какая-то несуразица. Он приехал в Рим монтировать картину, сидит в гостинице, ему говорят: «Не уезжайте», а к монтажу не допускают. Впервые я видел Иру такой растерянной.

– Не знаю, что делать, – жаловалась она, – целыми днями лежит и не хочет подниматься.