Неизвестный Бондарчук. Планета гения

В начале тридцатых годов я служил в театре Мейерхольда и до сих пор помню, как ставил эту драму он. Я в той постановке был назначен на роль Самозванца. Вот идёт репетиция, Всеволод Эмильевич на сцене показывает Николаю Боголюбову, как играть Бориса. Мы, занятые в спектакле актёры, следим за ними из первых рядов зрительного зала. Разбирается сцена, когда Шуйский рассказывает Годунову, «что в Кракове явился самозванец» и «если сей неведомый бродяга Литовскую границу перейдёт, к нему толпу безумцев привлечёт, Димитрия воскреснувшее имя». В ответ Мейерхольд восклицает: «Димитрия!.. как? Этого младенца! Димитрия!», – горящими глазами смотрит в какую-то отдалённую точку, и мы, с замиранием сердца, оборачиваемся, чтобы проследить, куда он направил свой взгляд. А Мейерхольд страшится, кричит: «Царевич, удались!», – словно там, в затемнённой глубине зрительного зала, явился призрак убиенного царевича. Репетицию такой силы и страсти забыть не возможно! Однако работу над спектаклем он вскоре прекратил, может быть, признал для себя – не одолеть ему пути к «Борису Годунову»…

Я рассказал Сергею Фёдоровичу о репетиции Мейерхольда, и он на эту мою историю откликнулся. Принял её как-то по-своему, но принял! И в фильме, в сцене разговора Пимена с Гришкой Отрепьевым в келье Чудова монастыря, мелькает облик убитого царевича. Как подлинный художник, Бондарчук вбирал в себя всё неожиданное, яркое, самобытное. Но Мейерхольд раскрывал трагедию царя Бориса широко, нёс её с театральных подмостков в пространство, был не чужд декламации. А Бондарчук, наоборот, трагизм образа забрал в себя; например, в монологе «Достиг я высшей власти» обнажил смятение и страдания души так, как будто его лично гнетут «мальчики кровавые в глазах».

Есть в актёрской среде словечко – «нутряк». Это наш жаргон, так с почтительной интонацией мы говорим о коллеге, который обладает редкостным чутьём и вкладывает в роль весь свой душевный мир. Сергей Фёдорович – чистый «нутряк». Каждый воплощённый им образ он пропускал через себя, через своё сердце. А это человека сжигает. Но именно такая актёрская жертвенность и остаётся в памяти зрителей, во всяком случае, в памяти того поколения, к которому он принадлежал, и в памяти тех, кто работал рядом с ним.

А молодежь… В апреле 2002-го года я отметил своё 90-летие. Не сочтите мои размышления за стариковское брюзжание, но, думается, я имею право огласить своё мнение. Не замечаю я в нынешнее время «нутряков» среди снимающихся в кино и телесериалах актёров. Сейчас они научились играть только сыщиков или бандитов. И как такому менту-бандиту доверить Пушкина? Или Толстого? Или Достоевского? Что он будет с ними делать? И ещё: в каждом современном фильме обязательно голые девушки. Разве такая «без комплексов» актриса сможет стать Наташей Ростовой? Или даже Мариной Мнишек? Происходит актёрская деградация. Понимают ли те, кто рвётся играть в фильмах про бандитов и сыщиков, что они выбрали профессию, принадлежащую КУЛЬТУРЕ?! Если молодые артисты сегодня не защищены театральным репертуаром, в котором, слава Богу, еще живёт классическая драматургия, это – беда, если не полный профессиональный крах.

С моей точки зрения, актёры, пережившие Великую Отечественную войну, пусть не воюющие на передовой, были способны создавать на экране образы истинных героев! Потому что это время было временем всеобщей народной трагедии и личным человеческим горем каждого. В каждом здравомыслящем, талантливом актёре драма тех прожитых лет запечатлелась навсегда. Именно такие артисты и актрисы могли выразить высоту и силу духа человека. И выражали это полнокровно и убедительно. И Сергей Бондарчук, если бы не прошёл через войну, наверное, не смог бы подняться на потрясающую трагедийную высоту в своём шедевре – фильме «Судьба человека».

…Он пригласил меня на «Мосфильм» на первый просмотр «Бориса Годунова». Чувствовал я себя там, признаться, неуютно – уж больно недоброжелательная атмосфера была в зале. (Уже состоялся тот «революционный» Пятый съезд кинематографистов). Я заметил, как после просмотра Сергей Фёдорович опечалился, потом разволновался, сказал мне как-то несвязно, что он-де не понял: приняли картину или нет. Уехал я тогда со студии очень расстроенный. Это была наша последняя встреча. Мне было как-то неловко звонить ему, не хотелось беспокоить, и он мне тоже не позвонил.