Неизвестный геноцид: Преступления украинских националистов на юго-восточном пограничье Польши 1939-1946

Постмодернисты подвергают радикальной критике, приобретающей характер не столько прозрачной, логичной аргументации, сколько риторических, опирающихся на мутные метафоры уговоров[22], не только начальные категории европейской мысли: правду, добро, справедливость; так называемой деконструкции подлежат также: народ, самосознание и традиция. Их задачей является то, что немцы называют Abbau, т. е. уничтожение существовавших до сих пор понятийных структур, при помощи которых с античных времен строились основы цивилизации Запада. Знаменательно, что они не опираются в своих усилиях на классическую логику разума, которую агрессивно отрицают, но базируются практически исключительно на своеобразном, опирающемся на упомянутую риторику, методе убеждения. Т. е. на чисто эмоциональной передаче неясных структур смысла (а скорее, его отсутствия), которая, как, например, в случае дискурса Фридриха Ницше[23], основного патрона постмодернистов, находится не только вне науки, но также за пределами каких-либо известных форм рациональности[24].

1.2. Историческая память как объект постмодернистской «деконструкции»

Как уже сказано, одним из объектов атаки постмодернистов является историческая память в качестве реальной основы отождествления личности и народа. Анализируя их активность в гуманитарных науках, Ева Томпсон замечает: «В их понимании разговор об органичной связи с прошлым, органичной общей памяти и о чувстве принадлежности к ней, это грех, который снижает ценность научного текста»[25]. Кажется, что постмодернизм является чем-то большим, а возможно, и чем-то иным, нежели только очередная академическая теория, объясняющая одну из основных категорий философии, к которым в том числе принадлежат истина и память. Об этом говорит вовлечение официальных государственных институтов практически во всех государствах-региональных державах (от России и далее, в т. ч. Германии, Израиля, и до США), в поддержку и пропаганду постмодернистской «нарративной» тактики в историческо-политическом дискурсе.

В результате постмодернизм в качестве чрезвычайно удобного и не навязывающего никаких ограничений в манипуляции материалом орудия деконструкции на поле истории и исторической памяти, становится в настоящее время интегральной состовляющей государственных доктрин т. н. исторической политики, являющейся “soft power” мировых держав.

В новой постмодернистской формуле история[26] перестала быть упорядоченным хронологически и логически собранием фактов в виде конкретных исторических случаев (occurrences), становясь нарративным авторским сплетением событий (events), которые существуют в качестве воспроизведенных и «продвигаемых», либо просто созданных из ничего внутри медийно-пропагандистского пространства[27]. В этой формуле нового историка-постмодерниста будет интересовать только то, что может послужить объектом политически корректного воплощения, или, относительно, то, что уже в какой-то мере было создано и воплощено в рамках исторической политики собственной или чужой страны, чьей помощью (в виде стипендий, наград и т. п.) он пользовался в ходе своих «исследований». Вслед за Евой Томпсон можно, таким образом, сказать, что постмодернизм становится важным элементом колонизации памяти определенными державами, который используется ими в текущей политике. Здесь работает принцип: чем более влиятельна и чем больше заботится о своем образе страна, тем больше ее забота об этой политике и тем больше созданных (и продвигаемых) удобных с ее, страны, точки зрения, исторических событий или чего-то такого, что было сделано такими «событиями» из ничего (ex nihilo).

Сущность предмета постмодернисткой историографии и его онтологический статус необычайно ясным образом выражает Карола Дитце: