Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Вернись домой, – очень тихо сказал старик, – я уеду с тобой в Америку, в Испанию, куда захочешь… Янчо… Я хочу называть тебя Янчо… Я так называл тебя восемнадцать лет, и это были мои самые лучшие годы, Янчо…

Янош молча покачал головой.

– Все дети отличаются в зрелости жестокостью, – тихо сказал отец, – они-то не помнят, как их носили на руках. Это помним мы, отцы…

В баре было пусто, и только певица продолжала петь, и только Иван и Янош сидели вдвоем в рассветных осторожных сумерках.

– Не лети в Париж, Ваня, – сказал Янош, – там тебя не оставят в покое. Я советую тебе Швейцарию, что ли…

– Да?

– Или на крайний случай оставайся здесь.

– Ты думаешь?

– Смотри, как прекрасен здесь рассвет. А когда придет солнце, снег станет розовым, а небо будет пустым и бесцветным, а после станет желтым, а потом красным, а после голубым. Весной здесь растут эдельвейсы. И во всем здесь слышна музыка…

– Ты любишь эти места?

– Я вижу их во сне. Ты заказал мне билет до Будапешта?

– Слушай, Янош…

– Слушаю, Ваня…

– Ты дурак, Янош…

– Может быть, Ваня.

– Только дураки самые умные люди на свете.

– Да?

– Да. Пойдем, снег уже стал розовым. Сейчас взойдет солнце.

– Пойдем. Только вот что я скажу: если на земле перестанут жить такие революционеры, как ты, кому тогда нужны революции?

Иван помахал рукой Александрову, который, зябко кутаясь в длинный шарф, стоял поодаль, и, крикнув для порядка «от винта», включил аккумулятор. Аккумулятор тягуче завыл, но винт пропеллера оставался недвижным. Иван Ильич выключил аккумулятор, посидел минуту с замеревшим затылком, потом снова нажал на кнопку, но аккумулятор теперь уже даже не выл – он тягуче подвывал, а после и вовсе заглох.

Иван Ильич обернулся и сказал:

– Плохо, Янош, дело. Аккумулятор сел.

Подбежал Александров, глаза его светились радостью:

– Господи, Ваня, счастье-то какое, остаешься, да? Остаешься?!

Ha громадной горе трамплина стоит самолет. Несколько человек подталкивают его к крутому обрыву: далеко внизу море черных точек – это собрались люди, наблюдать это невиданное зрелище.

– Христом Богом молю, – оборачивается Иван к Яношу, – вылезь ты! Заведется – прилечу обратно, сяду, заберу тебя! Хочешь, крест поцелую?

– Споры бессмысленны, – ответил Янош.

– Тьфу ты, ей-ей! – плюнул себе под ноги Иван и закричал: – А ну, давай!

И понесся вниз самолет.

Воет аккумулятор, воет, а мотор не заводится, пропеллер не крутится.

Матерится Иван Ильич.

Побелел лицом Янош.

Несется со страшной скоростью по отвесному трамплину самолет.

Замерли люди внизу – сейчас самолет обрушится в пропасть, разобьется в куски.

Фрух! Фрух! Фрух!

Крутанулся пропеллер.

Обрушился самолет в пропасть.

Бросились врассыпную зрители, собравшиеся внизу.

Взревел мотор.

Оторвал Иван Ильич пальцы от кнопки аккумулятора. Глаза закрыл. Принял штурвал «на себя». Ушел самолет в небо. В синее, альпийское, тихое, безвоенное, лыжно-спортивное небо, ушел самолет и взял курс на осажденный Будапешт.

По ночному Будапешту, в тишине, которая разрывалась длинными красно-белыми пунктирами трассирующих пуль, шли Иван и Янош. И когда в серых сумерках чугунно заплескался Дунай, от стены дома отделились четверо патрульных-белогвардейцев.

– Документы…

Иван растерянно поглядел на Яноша. Тот неторопливо снял башмак, оторвал каблук и протянул патрульным документ, в котором было сказано, что предъявитель оного – полковник Генерального штаба Иван Савостьянов – личный пилот государя-императора.

Патрульные взяли под козырек.

– А кто этот, господин полковник? – спросил офицер.

Иван Савостьянов вытянулся, щелкнул каблуками и ответил:

– Адъютант полковника, корнет Дайниченко!

– Осторожнее продвигайтесь, – сказал офицер, – здесь совсем рядом красные из отрядов Белы Куна и Самуэли.

– Благодарю, – сухо ответил Янош, – мы будем осторожны.

И растворились в ночи Иван и Янош.

Ушли, будто их и не было вовсе.

Только они были…

Будапешт, сентябрь 1967

Господин большевик

Глава первая

Я совершал побег уже раз сто. Я перебегал к вагонеткам, бросался плашмя на уголь, полз вплотную к откаточным рельсам, ждал, когда резанет белым, окаянным светом прожектор, потом забирался в вагонетку и начинал засыпать себя углем. Я совершал побег раз сто – в мыслях. А в тот раз мне предстояло совершить его наяву. За пазухой я спрятал кусок фанеры, чтоб было чем забросать себя углем. Какое счастье, что здесь нет собак. Я их ненавижу почти как фашистов. Только они глупее. Если посидишь подольше в лагере, то можно научиться здорово обманывать их.

– Строиться! – кричат конвойные. – Быстро!

Довольно трудно строиться быстро после десяти часов работы в шахте, поэтому охрана орет зло и монотонно. Вообще немцы орут монотонно – у них даже в этом какой-то свой, особый, немецкий распорядок.

– Вперед! Бегом! Живей!