Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

А Иван, что поднимался с охапкой теплого белья, увидел это. Белье бросил – и рысью наверх. Поднялся на площадку, где оставил Яноша и Вожака, крадется, как хищник, в стены вжимается. Весь напружинился Иван, усы ощерились, ноздря трясется – на сообразительность быстр полковник – лучший пилот России, что тут ни говори! А тихо кругом, даже ветер стих. Камушек откуда-то сверху покатился. Замер Иван. Снова дальше крадется, выглядывает из-за стены – никого. Снова камушек сверху покатился. Медленно Иван обернулся: а Вожак над ним наверху стоит и целит ему в голову из двух маузеров.

– Руки, – сказал он. – Руки в гору!

И начал медленно отжимать его к обрыву, туда, куда только что сбросил Яноша. Медленно отжимает, шаг за шагом отжимает – предпоследний шаг, последний – нога над обрывом нависла, зашатался Иван, а Вожак засмеялся и еще больше давит на Ивана, и тогда Иван сказал:

– Ну?

– Вот это иной разговор.

– Что я должен сделать?

Летит самолет. Вожак уперся дулами маузеров в затылок Ивана.

– Мне это мешает, – говорит Иван.

– Зато мне не мешает.

– Можете выстрелить ненароком.

– Я ненароком не стреляю. Я стреляю только нароком, – усмехнулся Вожак.

Вдруг самолет начало болтать.

– В чем дело?! – спросил Вожак и взвел курки.

– Вы правой ногой зацепили трос.

Вожак нагнул голову – посмотреть на правую ногу, а Иван это в зеркальце засек – и в ту же секунду заложил бочку, и полетел Вожак из кабины на грешную землю, зашелся в странном визге, глаза повылазили из орбит от ужаса…

А Иван в небо возносится, загоревший, вокруг всё в снегу, в кабине подвесной дороги в Оберзальцберге. Поднялся наверх, горные лыжи приладил и пустился вниз – слаломом пошел, снежную бурю за собой поднимает – красотища и только. Спустился вниз, рыженькую красотку потрепал по щеке, лыжи отдал подбежавшему мальчику, накинул джемпер и пошел по маленькому заснеженному городку, зашел к ювелиру и сказал с порога по-русски:

– Ну, эксплуататорская твоя харя, готовь деньгу, – а по-французски, весьма учтиво: – месье, я хочу вам предложить бесценную брошь моей бабушки.

И – золотую цепочку с камушком – талисман Лизанькин положил на прилавок.

Ювелир – лупу в глаз, рассмотрел и сказал:

– Да, эта вещь отменно хороша.

Отсчитал несколько крупных банкнот Ивану, который не глядя сунул их в задний карман брюк, пробормотав:

– А говорила «цены нет»… Всему, всему в этом мире есть цена…

Неподалеку от касс фуникулера, через три домика от ювелира, в глубине двора стоял маленький магазин русского эмигранта Александрова. Строго говоря, и не магазин, а некое бюро услуг для охотников, которые спускались вниз, в долину, за косулями или кабанами, а кто побогаче – наоборот, уходили вверх, за благородным оленем. Правда, если вы хотели купить ружье, с которым охотились, Александров охотно продавал его, потому что наладил связи с Веной и Цюрихом, и тамошние оружейные жуки делали для него из обычных «зауэров» штучные «перда» и «мацка». Этим-то, собственно, Александров и жил.

Встретил он Ивана Ильича с нежностью, повел к себе в мансарду и, достав из шкафчика бутылку со спиртом, сказал:

– Давайте по-нашему, по-русски, а? Я прямо не могу в их этих самых «быстро-экспрессом» сидеть.

Савостьянов улыбнулся и повторил:

– «Бистро» и «эспрессо» вы объединили в «быстро-экспрессом». Смешно.

– Это вам смешно, мне – горько, – сказал Александров. – За границей бывает русскому только тогда смешно, если он деньжищ привез либо если вконец сукин сын.

– Вам бы жениться, – сказал Иван Ильич, закусывая спирт тонким ломтиком лимона, – не так бы тоскливо было… А то – вон вы каким бобылем маетесь.

– Я изгой. Тут во всем смысл ищут и резон. Вы поглядите, как они компанией в ресторации сидят, поглядите… Каждый потом за себя по счету платит. А у нас, бывало, господи, последняя рубашка заложена, а уж если пригласи кого на кураж в кабак – сам и уплатишь, да еще захмелевших по домам развезёшь…

– Вообще-то смысл и резон – не так уж плохо, а? Что моя левая нога хочет, гуляй – не хочу – тоже не сахар.

– Может быть, – устало согласился Александров, – только мне от этого смысла и резону – хоть на стенку лезь. Завел я тут себе любовницу, из последних своих крох платил, баретки, платьишко, туда-сюда. Так ведь не любовь была, а сплошной здравый смысл: только по вторникам и субботам, говорит, так написано в медицинской книжке.

– Ну так ты б ее усами за ушком-то пощекотал бы, а-а-а, ля-ля, она бы и сдалась.

– Милый, – тоскливо сказал Александров, – я ли её не щекотал? Так она мне знаешь что? Она мне говорит – обрати внимание, какая резонная, осмысленная дальновидность – «мой, говорит, будущий муж, если я начну с вами чрезмерно амурничать, будет со мной уставать, а это будет ему мешать в его работе и мы с ним не сможем купить себе хороший домик на тех участках, которые будут продаваться в Нихаузене следующей зимой». Как все резонно и с каким смыслом, а?!

Иван Ильич посмотрел в окно: солнце катилось по снегу. Где-то неподалеку звучала музыка. Красивые длинноногие женщины выхаживали, как кобылицы, – нарядные и доступные.