Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Меня поместили в одиночку. Уже три часа я стою в одном белье. В камере холодно, сесть нельзя, потому что койка пристегнута к стене и откидывает ее надзиратель только в десять часов вечера. Все остальное время надо двигаться или стоять, вытянув руки по швам, напротив глазка. Мой ворованный костюм на дезинфекции. Егерское белье отобрали, а взамен выдали застиранное, тоненькое, матерчатое белье, которое от холода совсем не защищает. А в егерском я спал на земле, в мокром кустарнике и совсем не замерзал. Просто затекали руки и ноги, но холода я не чувствовал.

Сколько можно держать меня в холоде? Вот собаки… Я попробовал прислониться к стене, но сразу, же отпрянул: от нее несло могильным холодом. Начал ходить по камере, но теплее от этого не стало. Тогда я начал бегать – два шага вперед, два назад.

В дверь грохочут сапогами.

– Стоять смирно!

Стою перед дверью по стройке «смирно». Стою полчаса, час, два. Снова начинаю ходить, а потом – бегать. Дверь отворяется, в камеру врываются два надзирателя. Они совсем недолго пробыли в моей камере, но зато мне придется довольно долго залечивать рассеченную бровь и ухо, которое стало похожим на лепешку.

И снова я стою перед глазком двери и постепенно совсем перестаю чувствовать тело, холод, боль. По мне растекается сладкая теплая истома, меня всего раскачивает, за дверью орет надзиратель, наверное, он кричит, чтобы я не двигался, но я не могу не двигаться, потому что тело теперь уже не мое, оно не слушается меня, оно не подвластно мне.

Я очнулся в кабинете моего следователя. Я лежу в кресле. Рядом – на спинке стула – мой костюм. Под стулом – ботинки и шерстяные носки. Следователь качает головой, вздыхает и говорит:

– Я дал им выговор за бессердечность, этим плохим надзирателям. Но не могли же мы отдать тебе грязный костюм? Тебе самому было бы в нем противно и гадко, не так ли?

– Так.

– Ну вот видишь…

Он подвигает стул ко мне, садится на него верхом, предлагает мне закурить, быстро и ловко закуривает сам, усмехается и кладет мне руку на колено.

– Уй, как ты замерз, шалун, надо погреться, а? Хочешь русской водки?

– Хочу.

Он достает из несгораемого шкафа, вмонтированного в стену, бутылку нашей водки, наливает четверть стакана и протягивает мне.

– Что нужно сказать? – улыбается он.

– Данке шен, – говорю я.

Следователь хохочет и достает из шкафа шоколадку.

– Это тебе мой подарок за умный ответ. Ты мне очень нравишься. А это хорошо, когда разведчик нравится контрразведчику.

Мне непонятно, почему он называет меня разведчиком. Хотя черт с ним. Сейчас я выпью водки, которую раньше я не умел пить. Она здорово согревает – так все говорят. Нет, не говорят – говорили. Какая разница: прошедшее время или настоящее? О, разница есть! У нас один старик шутил, вспоминая слова какого-то француза – тот говорил: «Философия властна над прошедшими веками и над веками будущими. Она бессильна только над горестями настоящего…»

По телу расходится тепло. Заедаю водку шоколадом, тяжело дышу носом, ошалело мотаю головой. Очень хорошо!

– Согрелся?

– Согреваюсь.

– У вас очень хорошая водка.

– Да.

– Что-то мы с тобой во всем соглашаемся, шалунишка, а? Не изменяешь ли ты этим воинскому долгу?

– Так вы ж говорите, что русская водка хорошая. Ну, я и соглашаюсь. Она действительно хорошая.

– Молодец. Теперь вот о чем: перед тем, как ты наденешь костюм, я тебе задам маленький вопросик. Малюсенький вопросик, величиною с мышку. Договорились?

– Пожалуйста.

– Вот видишь – ты мне уже и «пожалуйста» говоришь. Это хорошо, когда говорят друг другу «пожалуйста». Понимаешь, твой костюм, – он снимает со спинки стула пиджак, украденный мною в сельском магазине, и отворачивает полу, – с красивой немецкой наклейкой, указывающей, что изготовлен он фирмой «Херберт Хойзе» в Кельне, сделан из русского материала. Из шерсти. Вот смотри…

Следователь показывает мне то место, где отпорот шелк подкладки.

– Видишь? – спрашивает он. – Смотри!

Под подкладкой, на кромке шерстяного материала, я вижу буквы, образующие слова – «шерсть, ф-ка “Большевичка”».

Следователь внимательно смотрит на меня и быстро двигает веснушчатым носом. Его лицо очень близко от моего. Я вижу, как у него дрожит маленькая жилка на веке.

– Ну? Не так ли?

Проклятое выражение «не так ли» одновременно и злит, и смешит меня. Наверное, я улыбаюсь, потому что следователь склоняется еще ниже надо мной.

– Лубянка предусмотрела все, но она не предусмотрела осмотра твоего костюма с оборотной стороны. А глупый еврейчик-портной забыл сказать умному еврейчику-чекисту о русских словах «шерсть» и «большевичка». И они этим угробили русского шалунишку, которого забросили в немецкий тыл.

– Меня никто не забрасывал. Меня взяли в плен.

– Ты меня снова обманываешь…

– Нет, точно.

– Как?

– Ну, точно… Правда, значит.

– Я так забочусь о тебе, а ты хочешь обманывать своего доброго следователя. Ай-яй, как это плохо… Они тебе советовали ни в чем не сознаваться и придумали тебе легенду? Расскажи мне свою легенду.

– Какую легенду?

Следователь отходит к столу. Он говорит мне, усаживаясь на свое обычное место: