Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Кончил ругаться? Имей в виду, если ты не примешь мое предложение – я передам тебя вашим людям из Освободительной армии Власова. Они с тобой будут разговаривать своими методами. А это значительно больней, чем мой помощник. Они отрезают тебе такие части мужского тела, без которых ты станешь девочка! Они снимут все твои аккуратные ноготки, чертежник! Они переломают тебе позвонок, и ты сдохнешь, как крыса, патриот родины!!! Понял?!

Молчу.

Следователь ищет ладонью звонок вызова, и в кабинет входят два охранника. Следователь тычет в меня рукой. Охранники наваливаются на меня, и снова происходит то, с чем меня познакомил неделю тому назад «вратарь».

Я вижу над собой лицо седого старика. Он гладит меня по голове, по щекам и по лбу. В глазах у старика блестят хитрые смешинки. Он видит, что я пришел в себя, и поэтому лицо его расплывается в улыбке.

– Ну, друг? Здорово тебя отлупили?

– Здорово.

– Ты русский?

– Да.

– А я чех. Кто твой следователь?

– В пенсне, курносый…

– Очень точное определение, – улыбается чех. – В чем они обвиняют тебя?

– Говорят, что я разведчик.

– Ого, какое почетное обвинение. Поспи-ка еще немного, – вдруг говорит он, нахмурившись, – наверное, тебе рано так много говорить.

Я стараюсь повернуться на бок и чувствую, что не могу.

Чех помогает мне лечь на правый бок и, положив руку на мою голову, начинает укачивать, тихонько напевая ласковую песню. Я не могу не плакать. Не от боли, и не от обиды, и не от ненависти я плачу сейчас. Я плачу из-за того, что чех поет ласковую песню и держит большую руку на моей голове.

– Ты что, друг? – спрашивает он тихо. – Совсем не годится нам с тобой плакать. Ты смотри, какое чудесное дело получается: вас двести миллионов, нас, французов, поляков, американцев, югославов и бельгийцев – никак не меньше миллиарда. А немцев знаешь сколько?

– Шестьдесят миллионов, – шепчу я.

– Ну, это ты ошибаешься, друг. Их миллионов десять. Я ведь говорю о фашистах, а немцы – разве все фашисты?

– Все.

– Ах, как неверно ты говоришь, мой товарищ. Так нельзя говорить. Мы коммунисты. Помнишь «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Это первым немец сказал, Карл Маркс.

– Он не немец, – говорю я, – он еврей.

Чех весело смеется, машет рукой, кашляет, потом снова смеется, и говорит мне:

– В моих жилах тоже течет еврейская кровь, но ведь я считаю себя по национальности рабочим. Помнишь, у Горького? Есть только две нации: нация бедных и нация богатых.

– Помню.

– Берешь свои слова назад?

– Нет.

– Ты упрямый!

– Так это же хорошо.

– В этом плане – плохо.

– Откуда вы так хорошо знаете наш язык?

– Чей это «ваш»? Разве русский язык принадлежит только вам?

Я вижу седого человека с удивительно веселыми глазами и стараюсь улыбнуться ему.

– Если мы все будем держаться так, как ты, тогда фашисты перепугаются. Слабый становится сильным, когда видит смирных и запуганных. Сколько их тебя избивало?

– Последний раз двое.

– Вот видишь! Считай, что ты здорово напугал этих двух. О, как ты их напугал, ты даже не представляешь себе, как ты перепугал их! А испуганный враг – уже побежденный. Понимаешь?

– Понимаю. Только пока что они наступают и берут наши города.

– Ты, наверное, недавно в тюрьме.

– Недели две-три.

– И все время в одиночках?

– Да.

– Значит, ты оторван от жизни. Я обязан провести маленькую политинформацию.

Чех рассказывает мне о положении на фронтах, глаза у него радостные, седые усы топорщатся, а коротко подстриженная борода торчит гордо и воинственно.

– Наверное, ты обманываешь меня, чтобы поддержать, – говорю я. – Не может быть, чтобы все было так хорошо.

Чех ударяет себя по коленям, удивленно смотрит на меня и смеется:

– Мы же с тобой не в детском саду. Мы с тобой в тюрьме, а здесь лучшим утешением всегда была правда. Потому что горькая правда лучше сладкой лжи.

– А за что тебя посадили?

– За массу всяческих дел. Особенно фашистам не нравилось то, что я рассказывал чехам правду. О, это прекрасная работа – говорить правду. Только очень трудная, пожалуй, самая трудная на земле. – Чех снова кладет мне руку на голову и усмехается. – Что-то я слишком много комплиментов наговорил самому себе. А ты откуда?

– Сбежал из лагеря. Они меня контуженого взяли, еще на границе. А я вот сбежал…

– Ого! Значит, все-таки из лагеря можно бегать?

– Трудно, конечно. А тебя они на сколько лет упекли? В какой лагерь?

Чех качает головой.

– У меня чуть-чуть похуже, – говорит он.

Я смотрю на этого «старика» – совсем еще не старого, седого, изможденного человека, и чувствую, как холодею. Ведь он приговорен к расстрелу! Что может быть хуже лагеря?! Он словно угадывает мои мысли и отрицательно качает головой.

– Нет, – говорит он и досадливо прищелкивает языком, – еще неприятней. Они приравняли меня к Робеспьеру. Гильотина…

Ночью дверь камеры отворилась и вошли трое. Это были не надзиратели: все в штатском, очень сытые и торжественные.

Один из них – маленький, с красными, чуть обвисшими щеками – сказал:

– Пожалуйте, господин учитель Горак…

Чех быстро поднимается, так же быстро протягивает мне свою красивую, большую руку, видит, что я не в силах пожать ее, и осторожно гладит меня по лицу.