Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

«Вир» – это «мы». Мы – это коммунисты. Ого, совсем недолго и до Берлина. Я сразу же прикидываю на километры. Выходит не больше полутора тысяч. В день можно пройти по двадцать километров. Семьдесят пять дней – и наши в Берлине. Я понимаю, что моя арифметика наивна и по-ребячески беспочвенна. Но мне очень хочется верить именно в эту арифметику. Семьдесят пять дней я продержусь, что бы они со мной ни выделывали. Вольфганг тоже продержится: они ведь казнят не сразу после суда, а мучают несколько месяцев в камере смертников. С мыслью об этих заветных семидесяти пяти днях я засыпаю.

Павел Павлович – мой следователь. Он – лыс, стар и болен. Я вижу, что он болен, по тому что у него все время закипает пена в уголках рта и еще потому что лицо у него желтое и до невозможности худое.

– Ну-ка, хлебало открой, – говорит Пал Палыч.

– Что?

Он грязно ругается и повторяет:

– Хавало открой свое! Рот, понял?!

Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится:

– Что, «желтую сару» уже сняли гансы?

Я ничего не понимаю.

– Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?!

– Теперь понял. Не было у меня «желтой сары».

– Экономно жил?

– Экономить было не с чего.

– Не давали большевички навару? В черном теле держали?

– В каком?

– В черном! – орет Пал Палыч. – Больной, что ли?!

– Я-то здоровый…

Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.

– Давай, намекни-ка еще разок, я тебя отделаю в два счета.

– Что вы ругаетесь, как в очереди?

Пал Палыч отступает на шаг и начинает смеяться. Лицо его подергивается, в уголках рта закипает пена.

– Ты – умненький, – усмехается он, – шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж… вертеть?

– Нет ее у меня. Кости одни остались.

– Пожалеть?

– Пожалел волк кобылу…

– Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты – человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный?

– Сорок второй.

– Костюм какого размера носил?

– Тот, что украл?

– Ты мне не верти! Украл… Дома какой размер носил?

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения.

– Давай, давай, чекистская харя! «Отец подарил»! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку… А ну, стань к стене!

– Стрелять хочешь?

– Мараться!.. Исполнителя держим – все, как у больших.

Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец.

– Так я и думал, – говорит он, – пятидесятый, третий рост.

– Что, в торговле работали?

– Точно. Продавал, – тихо отвечает он. – Продашь – а сердце сладенько так щемит и в слезу тянет. Русский слезу любит. И покаянье – тоже. А без содеянного ведь не покаешься.

– Федора Михайловича перечитался?

– Нет, – смеется Пал Палыч, – актов ревизий.

Он снимает трубку телефона и набирает четырехзначный номер.

– Алло, Иван Васильевич? Привет. Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Точно. Да. Ну, как у тебя? Ага, слышу. Горластый… – Следователь манит меня к себе. Я подхожу к нему, и он передает мне трубку. – Слушай, – говорит он, – твои друзья концерт дают.

Я беру трубку и слышу в ней отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Ударить этой трубкой Пал Палыча по голове? Какой смысл? Убить я его не убью, а они со мной покончат в два счета. Шишка на голове этого ублюдка не стоит моей жизни.

Передаю трубку Пал Палычу. Он жадно смотрит в мое лицо.

– Страшно? – спрашивает он.

– Страшно.

– Мне – тоже.

– Предателям всегда страшно. Они – трусы.

– Да что ты! – удивляется Пал Палыч. – Предатель – он всегда храбрый, он возмездия ждет, а все равно отступничает. Думаешь, мне по ночам пенька ноздри не щекочет? У-у-ух, как щекочет. Коньяк пью – трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Здесь я утром. И – боец!

– Какой ты боец? Палач.

– Разве я тебя мучил? Пальчики тебе ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом, – по-честному, я – вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь?

– Будешь еще, наверное…

– Я – нет. А за других ответ не держу, не табуном живем, каждый по своей свободе.

– По «свободе»? Дерьмо ты, Пал Палыч… И даже по русскому имени противно тебя называть.

В кабинет приносят власовскую форму. Павел Павлович берет френч, привычным жестом продавца меряет его на руку и протягивает мне:

– Пятидесятый. Третий рост. Носи на здоровье.

– Не пойдет у нас дело, Павел Павлович.

– Плохо будет. Боль будешь чувствовать. Горло сорвешь, а потом – все равно согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили – велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри!

– Ладно, посмотрю.

Пал Палыч говорит: