Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

И тут началось что-то страшное: женщины, дети, старухи и старики стали плакать и кричать что-то – вразнобой, а потому – особенно страшно. Немцы защелкали затворами и отступили к своей открытой машине. По всему было видно, что через минуту они начнут стрелять в детей и старух. И тогда рыжий американец замотал головой и, зажмурившись, побежал. Гестаповец, тяжело дыша, отошел от кюре. Он подскочил ко второму летчику и стал толкать его пистолетом в шею, показывая рукой, чтобы он бежал следом за рыжим. Тогда летчик схватил гестаповца за шею и повалил на землю. Он навалился на него и стал быстро-быстро ворочать плечами, стараясь задушить гестаповца. Те офицеры, которые подъехали на «Мерседесе», передали поводья от собак солдатам и подбежали к американцу, который душил их товарища. Они побоялись стрелять ему в голову, потому что можно было промахнуться и застрелить своего. Поэтому они склонились над американцем и один из офицеров, изловчившись, вставил ему пистолет в ухо и выстрелил. Потом офицеры поднялись с колен, помогли подняться третьему, который шатался и вытирал с лица кровь, и скомандовал солдатам:

– Пускать!

Солдаты отпустили доберманов, и те понеслись, отталкивая друг друга, следом за рыжим летчиком. Они нагнали его и бросились ему на спину, и, повалив его, стали рвать его тело, потому что горло у него было закрыто кожаным поясом, а это злило собак, привыкших сразу же грызть горло, и поэтому они сейчас рвали его тело, свирепея и отталкивая друг друга лапами. Сначала американец отбивался, а потом заорал: дико, нечеловеческим голосом, а потом крик его смолк, и стало так тихо, что было слышно жужжанье шмеля…

Когда фашисты уехали, к нам поднялся кюре. Он весь трясся и все время плакал. Он сел рядом со мной и сказал:

– У меня спрятана граната и пистолет. Когда мы начнем? Теперь больше ждать нельзя, потому что все оружие забрали немцы и убили двух наших людей, которые дежурили у костров… Теперь все надо самим, теперь обязательно надо самим…

Андрей взял соломинку в рот, перекусил ее и сказал:

– Снова вы тянете, как всегда. Надо сейчас же идти и начинать.

Юзеф, который лежал с закрытыми глазами и всячески делал вид, что спит, повернулся на другой бок и проворчал:

– Не сейчас, а ночью.

– Нет, – сказал я, – все-таки, пожалуй, мы начнем сейчас…

Дорога уходила в горы. Она блестела под солнцем и вилась замысловатыми кольцами, совсем как настоящая змея.

Она блестела под солнцем, потому что совсем недавно прошел дождь. Мы только вышли из Боннежа, и сразу же начался дождь. Мы спрятались под деревья и смотрели на голубое небо, на белое солнце и никак не могли понять, откуда взялся такой ливень. Струйки воды были толстыми, сплошными, и лес от этого на какую-то долю минуты показался нарисованным на серой ученической тетрадке в косую линеечку. Мы писали на таких тетрадях не то до второго, не то до четвертого класса. Я смотрел на лес, изрезанный дождевыми струйками, и удивлялся: зачем надо было нас мучить и заставлять писать именно на тетрадях в косую линейку? Все равно в девятом классе учитель литературы ставил нам плохие оценки, вне зависимости от красоты почерка. Нашего учителя звали Константин Константинович Шиговский, по прозванию Козел. Мы очень любили его. Однажды, раздавая наши сочинения, он сказал:

– Почему вы пишете, словно по читаному? Пишите то, о чем думаете. Ведь я даю вам свободные темы. Напишите мне лучше… – Он задумался, взялся всей пятерней за седую бородку, заглянул в огромное, залитое солнцем окно и повторил: – Напишите мне лучше о дожде. О весеннем первом дожде.

Юрка Пантелеев спросил:

– Это вроде как «люблю грозу в начале мая, когда весенний первый дождь»?

– Гром, – поправил его Козел. – Не дождь, а гром. И потом, не читай Тютчева, как теорему. Это, милый мой, Тютчев, а не Рыбкин.

Мы все засмеялись, потому что Рыбкин был автором учебника по геометрии. Козел всегда издевался над его примерами. Он считал задачи Рыбкина купеческими и старорежимными.

И вот мы идем по горной дороге, которая блестит после дождя. Но солнце припекает, дорога постепенно сохнет и поэтому сейчас уже блестит в тех только местах, где остались лужицы.

Андрей идет рядом со мной и говорит:

– Я боюсь таких бетонных дорог.

– Почему?

– Потому что я жил на границе с немцами. Около Бреслау. Они начали строить такую же дорогу в тридцать четвертом году. Точно такую же, – он с силой топнул ногой по шершавым бетонным плитам, – совсем будто одна: там и здесь. Мы тогда смеялись, говорили: «Вот это дорога! Всем дорогам дорога!» А один наш старик сказал: «Дураки. Для чего они строят такую дорогу к нашей границе?» А мы все стали над ним смеяться.

Мы говорили старику: «Пусть только Гитлер попробует! Солдаты старого маршала дадут ему по затылку!»

Несколько шагов Андрей прошел молча, а потом зло, по-хулигански сплюнул и выругался:

– Будь он неладен, этот старый маршал!

Юзеф сказал:

– Напрасно ты сердишься на маршала. Пилсудский был очень умным человеком и большим военачальником. Во всем виноваты пилсудчики. Они его портили.

Андрей засмеялся: