Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

La main qui tenait au bout d’un pistolet la[36] vie de notre grand poète, était dirigée par un cerveau absolument incapable d’apprécier celui qu’elle visait. Cette main ne trembla pas devant la majesté du génie dont elle fit taire la voix.

(Рука, державшая пистолет, направленный на нашего великого поэта, принадлежала человеку, совершенно неспособному оценить того, в которого он целил. Его рука не дрогнула от сознания величия того гения, голос которого он заставил умолкнуть.)

Признайтесь, дорогая Александра Осиповна, что прав наш солдат, что пуля большая дура!

Февраль 1837 г. Из неизданного письма о смерти Пушкина

Очень весело провела вечер у Карамзиных. Там был «Арзамас». Я сказала Жуковскому, что гостиная Катерины Андреевны – ковчег «Арзамаса». Он ответил:

– В этом ковчеге я – Бычок, Крылов – Слон, самое умное животное. Пушкин – Сверчок, а вы – Колибри «Арзамаса».

Там были оба Глинки, поэт и musicus, и Jean Мятлев, который очень забавен; он слышал то, что мне сказал Жуковский, и подхватил:

– Вы не Бычок, вы – Жук; вы порхаете вокруг Колибри.

Жук возразил:

– Это сама Колибри назвала меня Бычком; она уверяет, что я мычу, когда смеюсь.

Я заметила:

– Сверчок неподходящее имя для Пушкина; его следовало бы назвать Певуньей Стрекозой.

Мятлев отвечал:

– Это совершенно верно, тем более что он никогда не будет Муравьем. Но эта Стрекоза поет круглый год, что очень выгодно для русского Парнаса.

Был там старик Полетика. Он мне нравится; он сух и в то же время очень остроумен; был и Аббат Тетю – на этот раз без своих «драконов»[37], очень любезный. Пушкин, мой брат Клементий, Андрей Карамзин и Петр Мещерский забавлялись тем, что дразнили Sophie, которую перед обедом застали в слезах над английским романом. Sophie сердилась, a Catherine[38] наконец сказала ей:

– Попробуйте делать то же, что и я; когда они начинают дразнить меня, я только пожимаю плечами. Теперь они больше не смеют трогать меня, так как это ни к чему не ведет.

На это Мещерский ответил:

– Кто знает, может быть, я осмелился бы?

Ответом Catherine был только взгляд, исполненный достоинства! Пушкин был в ударе; он рассказывал свои Wanderungеn (путешествия [нем.]) у цыган в Молдавии; там в одном таборе он слышал рассказ об убийстве женщины, которым воспользовался для поэмы; он нашел своего Алеко и Земфиру под шатром. Он рассказал нам историю, слышанную им от одного грека в Кишиневе, и говорил, что хочет записать ее и назвать «Кирджали». Катерина Раевская рассказала ему легенду о фонтане в Бахчисарае; она назвала фонтан ханского дворца «фонтаном слез», Пушкин сказал, что у нее поэтическая фантазия. Его Мария была графиня Потоцкая, которую действительно похитил этот хан. Пушкин говорил притом, что темы многих его произведений взяты из жизни, как, например, случай с братьями-разбойниками. На Дону, на Волге он записал еще много других происшествий; он ничего не выдумывал, даже офицер в «Кавказском пленнике» действительно существовал. Потом, обратясь к Sophie, он сказал:

– Я дразнил вас, но вы правы, что любите английские романы: они так правдивы, личности Вальтер-Скотта так живы. Однако не оплакивайте слишком их горести; ведь они все давно умерли или утешились. – Он обратился ко мне: – Плачете ли вы, когда поют «Черную шаль»?

Я ответила:

– Никогда, это романс, да притом еще пошлый. Я гораздо больше люблю «Талисман» и «Фонтан любви»; в них стихи лучше; стихи «Черной шали» не поют.

Пушкин поклонился:

– Очень хорошо сказано; стихи не поют, а они должны петь, даже без музыки. Это делает вам честь, у вас есть вкус и слух; я буду спрашивать у вас совета.

Я засмеялась над тоном, которым он это сказал, и заметила:

– Как Мольер спрашивал мнения своей служанки Лафоре?

– Вы будете нашей славянской Лафоре, – проворчал Вяземский.

Пушкин продолжал:

– Уверяю вас, что Черная шаль может глубоко тронуть человека. Если бы вы слышали ее, как я, в Молдавии в жидовской корчме, вы все плакали бы.

– Плакали? – сказала Catherine, – почему?

Петр Мещерский отвечал:

– Это воздействие жидовской корчмы в Молдавии: она так пропитана запахом лука и чеснока, что слезы навертываются на глазах.

Пушкин ответил серьезным тоном: