Неизвестный Шекспир. Кто, если не он

Сначала он ребенок,
Плюющий и ревущий на руках
У нянюшки, затем — плаксивый школьник,
С блистающим, как утро дня, лицом
И с сумочкой, ползущий неохотно
Улиткою в свой пансион; затем
Любовник он, вздыхающий, как печка,
Тоскливою балладой в честь бровей
Возлюбленной своей; затем он — воин,
Обросший бородой, как леопард,
Исполненный ругательствами, честью
Ревниво дорожащий, быстро в спор
Вступающий, и за парами славы
Готовый взлезть хоть в самое жерло
Орудия; затем — судья с почтенным
Животиком, в котором каплуна
Отличного он спрятал, с строгим взором,
С остриженной красиво бородой,
Исполненный мудрейших изречений
И аксиом новейших — роль свою
Играет он. В шестом из этих действий
Является он нам паяцем тощим,
С очками на носу и с сумкой сбоку.
Штаны его, что юношей еще
Себе он сшил, отлично сохранились,
Но широки безмерно для его
Иссохших ног, а мужественный голос,
Сменившийся ребяческим дискантом,
Свист издает пронзительно-фальшивый;
Последний акт, кончающий собой
Столь полную и сложную исторью,
Есть новое младенчество — пора
Беззубая, безглазая, без вкуса,
Без памяти малейшей, без всего.

Тот же Жак, составивший себе такой величественный взгляд на человеческую жизнь, в обыкновенное время, как мы уже упоминали, мизантроп вследствие нервности и брюзгливо остроумен. Ему претит учтивость, он ищет уединения, собеседнику говорит на прощание:

Благодарю вас за компанию, но сказать правду, мне точно так же было бы приятно остаться одному.

Но когда он под конец уходит в покинутую пещеру, то слишком серьезного значения это не имеет. Его меланхолия — меланхолия комического пошиба, его негодование на людей есть лишь потребность юмориста дать волю своим сатирическим фантазиям.

И затем, как мы уже указывали, в этом Жаке есть все же лишь известное зерно природы Шекспира, Шекспира в будущем, Гамлета в зародыше, но не того Шекспира, который купается теперь в солнечных лучах и живет среди непрерывных успехов, окруженный возрастающей популярностью и поддерживаемый энтузиазмом и доброжелательством лучших людей. Этого Шекспира следует искать во вставленных в пьесу песнях, в остротах шута, в томлении влюбленных, в увлекательном диалоге молодых девушек. Подобно Богу он всюду и нигде.

Когда Целия говорит: «Сядем и насмешками сгоним матушку-фортуну с ее колеса для того, чтобы вперед она раздавала свои дары поровну», то этим, словно камертоном, дается тон, в котором здесь играют, открывается шлюз для потока веселого остроумия, разукрашенного всеми радугами фантазии, который с этой минуты начнет, пенясь, подниматься и падать.

Без шута дело не обходится, ибо глупость шута — точильный камень остроумия, а остроумие шута — пробный камень характеров. Отсюда его имя Оселок.

Здесь не забыто, каков свет в действительности, не забыто, что лучшие люди приобретают себе врагов в силу лишь своих преимуществ, и несколько печально звучат слова старого слуги Адама (роль, игранная, по преданию, самим Шекспиром), с которыми он обращается к своему господину, молодому Орландо (II, 3):

…Опередила здесь
Вас чересчур поспешно ваша слава.
Есть род людей — известно это вам
Которые в своих душевных свойствах
Себе врагов находят; из таких
Людей и вы. Достоинства все ваши.
Мой господин, по отношенью к вам
Изменники чистейшие, святые.
О, что за свет, в котором красота
Душевная тому отравой служит,
Кто ею наделен!