Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг.

Начиная с июля 1953 г. по сентябрь 1954 г. на Президиум ЦК КПСС пять раз выносились вопросы о положении дел в лагерях и по этим вопросам принимались ситуативные решения. Спровоцированные волнениями в Речлаге (июль 1953 г.), Курганском, Унженском и Вятском ИТЛ (январь 1954 г.), в Бодайбо (февраль 1954 г.) и строительстве № 585 (сентябрь 1954 г.), эти решения сами по себе не вносили принципиальных новшеств в политику, но отражали бесспорную обеспокоенность высших властей. Президиум ЦК КПСС давал МВД, Прокуратуре и Министерству юстиции СССР жесткие поручения навести порядок в лагерях. Однако события продолжались с удручающим постоянством. Дважды (в июле и августе 1953 г.) Президиум фактически откладывал окончательное решение вопроса о режиме содержания в особых лагерях. Вместо этого заинтересованные министерства получали очередное поручение о подготовке предложений.[133]

Тем не менее, партийная верхушка узнала наконец о разложении ГУЛАГа во всех малопривлекательных подробностях. Все они, и Хрущев, и Маленков, и тот же Ворошилов, получали массу официальных материалов о ситуации в лагерях. К высшим руководителям страны шел поток жалоб не только политических узников, но и жертв лагерного режима и криминального произвола из числа уголовных заключенных. К. Е. Ворошилов рассылал письма о надвигавшейся на ГУЛАГ катастрофе членам Президиума ЦК КПСС и в межведомственные комиссии, вовсю занимавшиеся в то время лагерями. Иногда он сопровождал письма заключенных припиской: «весьма полезное письмо», «прошу непременно прочесть». Не менее показательной была и реакция чиновников, готовивших реформу исправительно-трудовой системы. Оказалось, что их идеи преобразований в ГУЛАГе совпадали с предложениями заключенных, бывших и нынешних, больше того: предложения этих частных лиц рассматривались наряду с предложениями официальных учреждений.

Пристальное и обеспокоенное внимание высшего советского руководства к событиям, фактически происходившим на периферии советского социума, было, по крайней мере, необычным. Особый политический смысл этим событиям придали не только их беспрецедентный размах и целеустремленность, но и позиция новой власти, впервые после долгого перерыва (с середины 1930-х гг.) изъявившей готовность слушать и слышать подобные сигналы из лагерей. По мнению некоторых исследователей, именно восстания заключенных в Горном лагере в Норильске, в Речном лагере в Воркуте, в Степлаге, Унжлаге, Вятлаге, Карлаге и на других «островах Архипелага ГУЛАГ» привели большинство Президиума ЦК к пониманию того, что «прежними методами оно вряд ли сможет удержать страну в повиновении и сохранить режим в условиях тяжелого материального положения населения, низкого уровня жизни, острых продовольственного и жилищного кризисов». Составители сборника документов «Реабилитация: как это было» полагают, что «при неблагоприятной обстановке восстания могли стать детонатором больших социальных потрясений»,[134] а поэтому члены Президиума ЦК были ограничены в выборе политических сценариев — прагматические обстоятельства, помимо ряда субъективных мотивов, подталкивали их к разрыву со сталинизмом.

Строго говоря, прямых доказательств того, что восстания и забастовки в ГУЛАГе после смерти Сталина сыграли столь значимую роль в истории СССР, не существует. В данном случае, речь идет скорее о концептуализации известных фактов, попытке установления между ними причинно-следственных связей, о «квалифицированном предположении» («educated guess»), основанном на определенном понимании советской системы власти. Безоговорочно согласиться с подобными суждениями мешает не очевидный, но весьма существенный факт — в одном ряду с осмысленными выступлениями заключенных особых лагерей, действительно посылавших власти политический сигнал на близкую послесталинскому руководству тему — нарушение «социалистической законности» «бериевцами», оказались традиционные бунты и волынки в ИТЛ, новые вспышки давно шедшей в лагерях войны «воров» и «сук». Эти события, как показывают документы МВД и партийных инстанций, занимали высшее партийное руководство ничуть не меньше чем, казалось бы, более опасные «политические» волнения в особых лагерях. Значение имело, скорее, число жертв и пострадавших среди участников конфликтов, чем их политическая направленность. Массовые неповиновения заключенных, ставшие с конца 1940-х гг, привычным элементом образа жизни лагерей, но значимые в поздние сталинские времена лишь для бюрократов среднего звена, теперь приобрели иной, политический, статус.