Неизвестный террорист

Каждый день увядали и умирали какие-то мелкие детали их семейной жизни – милая шутка, удовольствие от интимной близости, приятное воспоминание. Ласки оставляли ощущение мертвой листвы. Разговоры незаметно умолкали сами собой. И в итоге у могучего дерева не осталось ничего, что могло бы оживить его ствол живительными соками, поднимающимися от корней к ветвям, и, в свою очередь, дать этим сокам заряд солнечной энергии, которую впитали ветви, веточки, листья. Ничто уже не смогло бы удержать жизнь в этом, с виду еще здоровом, стоящем прямо, огромном дереве, ибо внутри у него одна пустота: там все сгнило и умерло – вот как видел теперь свой брак Ник Лукакис.

А еще он понял, что долгое время его жизни было свойственно нечто такое, что он теперь мог бы назвать невинностью. По вечерам он обычно дожидался, пока все его семейство уснет, а потом тихо бродил по коридору небольшого домика, заглядывая в каждую спальню и радуясь тому, как спокойно родные спят, чувствуя себя в безопасности, как им тепло и уютно. Иногда он заботливо укрывал их, подтягивая сбившееся одеяло, нежно и легко целовал в лоб и испытывал при этом невероятную благодарность. Лишь после этого он ложился спать, но утром непременно вставал раньше всех, чтобы уже сидеть на кухне, прихлебывая кофе, и смотреть, как они, сонные, растрепанные, начнут по очереди туда забредать, а он будет ими любоваться, удивляясь, как это ему была дарована такая великая радость.

А потом случилась эта история – и в его жизни что-то переменилось, и он понял, что сам все сломал и починить уже ничего нельзя. И невозможно воссоединить ни его семью, ни все их жизни. Он понимал, что больше никогда не будет тем человеком, который по вечерам, стоя в дверях, слушал сонное дыхание своих детей или по утрам спокойно прихлебывал кофе на кухне, ожидая, когда они прибегут; он понимал, что ему в его маленьком домике в Панании был дарован рай на земле, но теперь этого рая больше нет, и он никогда больше не сможет стать прежним, не сможет с нетерпением ждать, когда его опять охватит восхищение чудом семейного счастья.

Теперь, когда он все же пытался обнять или поцеловать жену, она говорила:

– Вот этого не надо. Мне это неприятно. И ты это прекрасно знаешь.

А если и не говорила, то становилась как неживая, и он был вынужден сам сгибать ей руки и ноги, словно занимался любовью с надувной куклой. На его ласки она никак не реагировала, и у него каждый раз возникало ощущение, что он совершает над ней насилие. Да, в общем, почти так оно и было. И он чувствовал, что его буквально переполняет печаль. Печаль липла к нему, она была неотвратима, как смерть. Она тянула его куда-то вниз, в землю. Казалось, в жизни не осталось ничего хорошего. Он словно уезжал на какую-то заброшенную дорогу, которую бессмысленно поливал водой из шланга, а потом возвращался домой. Он очень любил своих детей и никак не мог избавиться от ощущения, что совершает по отношению к ним настоящее преступление, за которое ему нет и не будет прощения.

И все же он знал, что они с женой любили друг друга. Просто в их жизни что-то случилось, что-то сломалось, и теперь он не в состоянии ни исправить это, ни разом со всем покончить. И они продолжали жить вместе, сознательно погружаясь в пелену тех снов, которые отныне и составляли их жизнь, потому что не знали, как еще им можно было бы поступить. Окружающий мир был огромен, а их беды выглядели неразрешимыми, и они попросту выжидали – так порой незнакомые люди жмутся друг к другу в тесном убежище, надеясь, что гроза скоро кончится. Вот и Ник Лукакис ждал и надеялся на некий знак, некий жест, некое волшебное мгновение.

Он открывал в себе такие вещи, о которых раньше даже не подозревал: например, что после двадцати пяти лет брака предпочитает спать один; что, проспав с женой полжизни, он больше не хочет, чтобы она со вздохом отчаяния отталкивала по ночам его ступню, колено, руку, каждый раз отвергая близость. Их секс стал казаться ему не просто нелепым, но и совершенно бессмысленным; он, собственно, служил всего лишь подтверждением того, что меж ними больше не существует ни любви, ни нежности, ни общих надежд и мечтаний. Секс превратился в унылый процесс: жена лежала абсолютно неподвижно, двигаясь лишь в тех местах, где он тревожил ее тело своим проникновением и толчками. Впрочем, к отсутствию секса он бы, наверное, сумел приспособиться и даже счел бы это платой за грех, заслуженным наказанием. Куда хуже было отсутствие простого человеческого тепла, обычных прикосновений, живого, телесного, животного контакта. Вот уже больше десяти лет жена не позволяла ему целовать ее в губы. А когда он пытался ее обнять, прижать к себе, приласкать, она неизменно его отталкивала. И все же он знал, что она его любит и всегда будет любить.

Как же это возможно – жить в такой близости с другим существом, спать с ним, чувствовать запах его дыхания и все же находить себя невыразимо одиноким? Она ведь и разговаривала-то с ним крайне редко. И на все у нее было одно объяснение: