Неизвестный террорист

И каждый раз эти слова странным образом скрепляли заключенный между ними договор.

Уайлдер верила во множество вещей: в лейбористскую партию, в профсоюзы, в Sydney Morning Herald, в терапевтический эффект овсянки по утрам и джина с тоником по вечерам. Она верила в политику, и в то, что мир можно сделать лучше, и в то, что австралийцы – очень хорошие люди, самые лучшие в мире, добрые и щедрые. Она верила в собственные убеждения. А Куколке все ее убеждения казались одновременно и внушающими робкую надежду, и раздражающе-надоедливыми, ибо сама-то Куколка уверенности ни в чем не испытывала и давно уже пришла к выводу, что верить можно только в то, что ты сама сотворила с собственной жизнью.

Выйдя из дома, давние подруги устроились на крошечном заднем дворике, где по решетке вилась виноградная лоза и росли бугенвиллеи, выглядевшие в тот вечер столь же усталыми, как и весь окружающий мир. Возле боковой кирпичной стены дома Уайлдер поместила несколько крупных камней и расставила горшки с деревцами бонсай, создав миниатюрный садик в японском стиле. Правда, большая часть деревьев уже засохла.

– Бедняжки мои дорогие, – сказала, глядя на них, Уайлдер. – Это проклятая жара их доконала.

Когда-то Уайлдер поверила: создать такой садик вполне возможно; но все кончилось тем, что она сама же и заявила: раз уж этим деревцам жить не удастся, значит, и не судьба. Куколка прекрасно понимала, что к растениям Уайлдер относится столь же беспечно, как порой и к своим друзьям, и подозревала, что отсутствие регулярного полива имело для маленьких деревьев не менее печальные последствия, чем вмешательство судьбы. Но вслух она ничего такого, разумеется, не сказала. Они еще некоторое время поболтали о всяких пустяках, и Куколка была этому даже рада – ей хотелось забыться в подобной беспредметной болтовне.

– Люди в основе своей хорошие, – в какой-то момент заявила Уайлдер, – а потому добро в конце концов всегда пробьет себе дорогу. Я в этом совершенно убеждена! Понимаешь? Совершенно!

32

Уайлдер всегда стремилась повернуть Куколку в «сторону добра». Шла ли речь о достоинствах органической пищи, об ошибках глобализма, о беженцах, о тред-юнионистах, о карликовых австралийских китах-полосатиках или еще о какой разновидности живых существ, которым грозит опасность, она всегда старалась и друзей записать в ряды борцов за правое дело, подсовывая всевозможные видеозаписи, книги и журналы, в которые Куколка никогда даже не заглядывала, и в итоге, когда Уайлдер наконец выражала желание получить их обратно, их приходилось отыскивать под грудами журналов по интерьеру и моде, которыми был завален весь дом.

– Знаешь, даже Этинс, – говорила она, имея в виду последнего бойфренда-полицейского, о котором после расставания говорила исключительно с яростью, – был хорошим человеком. По-своему, конечно. Это ведь он мне вон тот бонсай подарил. – И Уайлдер указала на что-то жалкое, давно умершее, торчавшее в голубой фарфоровой плошке из комка пересохшего торфа.

Изрядно накачавшись спиртным, Уайлдер окончательно запуталась в своих представлениях о добре и его могуществе, и от этого Куколку охватил страх. Снова нервно раскурив потухшую сигарету с травкой, Уайлдер сделала еще пару глотков джина с тоником. Сигарета опять потухла, и она, сдавшись, затушила окурок о крышку самозакрывающейся, но вечно переполненной пепельницы, а потом с чувством заявила:

– Никакого джина в этом пойле нет! Это полное дерьмо. Смешали промышленный спирт с пищевым, из новозеландской пшеницы, и добавили искусственной эссенции с запахом джина… Так о чем это я говорила?.. Ах да, люди считают, что они вроде как ничего не могут с этим миром поделать. Но вот посмотришь: заключенное в людях добро все равно наружу обязательно пробьется. – Она с улыбкой посмотрела на Куколку. – Даже в Этинсе, знаешь ли, добра много. Даже в нем.

– Вообще-то он, по-моему, был очень симпатичный. И умный, – сказала Куколка, довольная тем, что разговор переключился на новый объект: так, пусть и на время можно выбросить из головы собственные страхи.

– Когда я с ним познакомилась, – призналась Уайлдер, сворачивая косячок, – он мне тоже показался умным и по-настоящему крутым. Мы с ним зашли в бар и немного поговорили – знаешь, такое убогое заведение в центре, Art Bar называется? – и сперва все было хорошо, но потом он завелся и заявил, что никакой справедливости на свете нет.

«Уж я молодняку об этом постоянно твержу-твержу, – говорит, – я им советую усвоить раз и навсегда: никогда не надейтесь, что все будет по справедливости. А они, даже проработав лет пять, снова бегут ко мне со своими проблемами и долдонят: и то несправедливо, и это. «А я вам что говорил?» – спрашиваю. Молчат».