Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости

Привезли мне из города Твое второе письмо. Каждое Твое письмо для меня – радость, а особенно, если в нем сказано, что у вас все хорошо и ладно. Надеюсь, что мое первое письмо до Тебя дошло. <…> Это письмо я посылаю заказным. Понемножку мне делается лучше, но работать еще не могу. Читаю беллетристику (Диккенса). Раскладываю пасьянсы. Совершаю прогулки: 100 шагов туда и 100 обратно. Вчера даже прошел 150. Жена трогательно за мной ухаживает – не знаю, что бы я делал без нее.

Грибов у нас, так же, как у вас, мало. Зато много грибников. На огороде растут помидоры, уже начали краснеть. Надеемся вас угостить. Я инфернально скучаю, но понимаю, что иначе нельзя.

Я очень заинтересовался Твоими сообщениями, что Ты интенсивно живописуешь, а также, что хочешь написать мне большое письмо. Пиши прямо сюда на дачу, пиши заказным. Мы предположительно уедем отсюда 26-го, а потом жена еще будет приезжать, следить за помидорами, так что письмо я получу.

Погода все время стоит удивительная, ясная, но сейчас стало холоднее, народ перестал купаться. Природа хороша, но городская жизнь имеет свои преимущества, которые я уже предвкушаю.

Целую Тебя.

Твой Воля.

Мой адрес: Пос. Репино, Ленинградской обл., Кленовая 9, дом Мишиной.

(В Тарусу)

Репино, 10.VIII.70.

Дорогой мой Витя!

Вчера вечером Елизавета Яковлевна звонила в Ленинград, узнала, что мне там лежит от Тебя письмо. Интуитивно догадываюсь, что это письмо – Твой ответ на мое первое письмо Тебе. Прежде я каждую субботу ездил в город, теперь безвыездно сижу в Репино, и в город не скоро кто-нибудь отсюда поедет. Я понемножку (очень медленно) поправляюсь, но делать ничего не могу – читаю беллетристику. Могу гулять, отлучаясь от дома шагов на 100–150. Болел ангиной, хожу с завязанным горлом. Помогают водочные компрессы, сейчас я уже почти здоров.

Я очень скучаю, жду не дождусь, когда поедем в город. Жить на даче и быть прикованным к дому и наполовину к постели (полдня я лежу), не ходить ни в лес, ни к морю, ни по полям, ни даже в магазин, быть на трудовом иждивении жены, которая из-за меня лишена отдыха (я ей не помогаю и не могу помогать), – все это не способствует хорошему настроению. Жена держит себя героически, все нужное делает охотно и расторопно, и тем помогает жить и себе, и мне. Самое трудное для меня – это вынужденное безделье. Но так нужно, я понимаю.

Водочные компрессы вызвали у меня воздыхания – лучше бы я эту водку выпил, но это от меня не уйдет, надеюсь, что Ты мне в этом поможешь. Посетителей ко мне не пускают, и это лучше, т. к. они не знают меры, сидят часами, а общего языка нет: бывшие студентки, которых надо занимать. Очень милые и доброжелательные, но как себя держать с больными, не знают.

Стоит мягкая, лирическая осень. На моей клумбе буйно цветут настурции, но я за цветами уже не ухаживаю – запрещено. Цветут и без ухода. Погода мягкая, но дня два был такой шторм, что валило деревья. Теперь опять тихо.

Я часто думаю о Тебе, рад за Тебя, что Тебе работается. Скоро увидимся!

Евдокии Ивановне и Таточке сердечный привет. Здесь пошли грибы, Андрюша иногда приносит из лесу по 5–6 штук красных.

Твой Воля.

Если будешь писать, то теперь уже на Ленинград. Мы выезжаем числа 23—24-го.

Таруса, 10.VIII.70, вечер.

Дорогой мой Волюшка!

Сегодня пришло Твое письмо от 6-го августа. От всего сердца радуюсь тому, что Тебе понемножку делается лучше, что радиус Твоих прогулок превосходит уже сотню шагов! Помни поговорку: «Тише едешь – дальше будешь». К Тебе она особенно подходит. Ходи медленно, тихо, с большой оглядкой – и будешь все дальше уходить от опасной зоны, которую Ты, по счастью, благополучно одолел.