Неизвестный В. Я. Пропп

При всем том я ничего не делаю (в смысле умственном). Ничего не делать — это великое и благородное искусство, которое я, наконец, хорошо постиг. Читаю беллетристику — «Приваловские миллионы» Мамина-Сибиряка. Я его вообще люблю за наблюдательность, знание быта, юмор, хотя, конечно, есть свои недостатки. <...> Но есть превосходные места, и я продолжаю читать. Это — на даче. А в городе мой любимый Диккенс, где тоже много действующих лиц, но все совершенно разные; они пластичны, восхищают и запоминаются сразу сами собой. Диккенс дает счастье. Ты мог заметить, что по отношению к книгам и авторам я большой привередник. Зачем я буду читать плохие и средние книги, когда так много хороших и превосходных?

Иногда, надев резиновые сапоги, я гуляю. В голове звучат давно забытые мелодии далекого прошлого. Гуляя, вспоминаю, что в детстве у нас была книга нот, где имелась серия пьес под названием «Promenades d’un solitaire» (по-русски: прогулки солитера). Оттуда тоже напеваю.

Недавно произошло приятное событие. Мы сидим на балконе, и вдруг входит — кто же? Макогоненко! Я ему писал недавно трогательное письмо, прощался с ним и благодарил его. Сейчас же расторопная Елизавета Яковлевна сооружает стол, ну и — коньячок. Оказывается, он приехал уговаривать меня, чтобы я не уходил. Я говорю: я болен и работать не могу. Он: не уходите, нагрузка Ваша будет минимальна: помогите Вашим преемникам выработать курс фольклора и продолжайте руководить Вашей единственной аспиранткой (аспирантка такая умненькая, что ею можно не руководить: все сразу понимает сама)[227]. На заседанья кафедры можно не ходить. Короче, оставайтесь на должности консультанта, как и были. Я понимаю, что ему нельзя отпускать меня по внутренним дипломатическим причинам: на него и нашу кафедру точат зуб, и мой уход будет истолкован во вред кафедре. Скажи: как я должен был реагировать? Могу ли я пренебречь всем тем вниманием, которое мне оказывается? По-моему — никак. Ну, и теперь я буду получать ставку консультанта, как и получал ее до сих пор, и буду консультировать всех тех, кто вздумает ко мне обращаться..

Здесь, в городе, меня ожидала еще радость. Вдова Еремина[228] (Ты его видел у меня) прислала мне только что вышедшую книгу ее мужа — курс лекций по древнерусской литературе[229]. Я был ответственным редактором этой книги, написал предисловие к ней, и теперь она вышла. На книге сделана очень сердечная надпись, которая меня глубоко тронула и порадовала.

Ну, хватит болтать. Вот я побыл с Тобой, хотя и заочно. Надеюсь на недалекую очную встречу. Привет Евдокии Ивановне и Таточке.

Твой Воля.

* * *

(В Тарусу)

17.VII.68.

Дорогой Витя!

Твое письмо от 12.VII получил сегодня. Из него вижу, что мои письма до Тебя не доходят. Я написал Тебе два письма, а это — третье. Это я посылаю заказным. Вот мой ответ на вопрос «Чем вызвано Твое молчание?»

В первом письме я, помнится, иронически отзывался о Паустовском, а вот теперь он умер. Из Твоего письма я вижу, что чтение книг занимает в Твоей жизни много времени. У меня тоже. Где Ты их достаешь? Я записан в районную библиотеку, но там удивительно убого, я перестал туда ходить. Ты можешь читать вслух, а я — нет. Не хватает дыхания. Лекции читать могу, при этом получаются естественные хотя бы и совсем краткие передышки.

Мы в городе, т. к. с часу на час ждем Мишу. Он будет здесь проездом в Англию, куда он едет с докладом на международный конгресс (если не задержат в последний момент).

Погода здесь такая отвратительная, какой я не помню. Уже несколько недель пасмурно, холодно и дождливо. Но настроение почему-то прекрасное. Вероятно это оттого, что я глупею. Но я отнюдь не возражаю против этого. Глупость имеет свои великие преимущества.

Это письмо вроде разведывательного зонда.

Надеюсь всех вас скоро увидеть.

Твой Воля.

* * *

Таруса, 20.VII.1968 г.

Дорогой Волюшка!