Неизвестный В. Я. Пропп

— Так рассуждают те, кто не умеет принести себя в жертву. Человечность — самое жестокое, что есть в жизни. Вот — Новалис. Ты знаешь, что Гете сказал: романтик всегда питает тайную любовь к палачу. И это вовсе не случайно, что тот самый народ, который создал самую глубокую философию, самую небесную, неземную музыку, он же создал и солдатчину на диво всему миру. Но ведь наша церковь поглубже Канта, как ты думаешь? И наши песнопения стоят бетховенских сонат? Ты это чувствуешь? Так вот я тебе говорю: наша святая Русь с ее мощами, слезами баб, с нашим «отец родной», с нашими уменьшительными и ласкательными так тряхнет обухом и такую жестокость воскурит, что испанская инквизиция тебе покажется идиллией против этого. А я этого не хочу, не могу. На войну так на войну. Ты вот говоришь: эти юнкера, что рапортуют — это от зверя, а не от человека. А как же иначе? На войне иначе нельзя. На войне нельзя своей воли иметь. И все это имеет только одну цель: выветрить волю. Ты бы, например, безвылазно сидел в карцере.

— Не только это. Меня бы, наверное, еще похуже куда посадили.

— Очень может быть. Знаешь что, Федя? Не осуждай. Не допускай в себе ненависти.

— Не могу, не могу. Не говори. Я всегда буду ненавидеть войну и всякое насилие, всегда.

— А меня?

— Тебя? Тебя одного я во всем мире люблю. Впрочем...

Друзья взглянули друг на друга. Феде показалось, что Глеб что-то понял.

— Тебе не надо говорить. Ты и так все понимаешь.

* * *

На этот раз она пришла.

Он увидел ее издали, она шагала по дорожке, она была в белой блузке и синей юбке, а не в форме медсестры, и в маленькой шляпке, надетой чуть-чуть на бок.

Еще издали, глядя на мрачное лицо Феди, она во все лицо улыбнулась, как будто она век была знакома с ним, как будто ничего не случилось. У Феди лицо было глупое. Он еще сердился с прошлого раза, но ему уже хотелось так же улыбаться во все лицо, как она. Когда она взяла его под руку и крепко прижала его руку к своей, мрачность окончательно сползла с его лица, он улыбнулся, и рот понемногу стал расширяться, и показались его молодые, белые зубы.

— А вы сердились, да? У, бука, бука. Не стыдно?

Феде стало стыдно.

— Как же я мог не сердиться?

— Подумаешь! Ну, не пришла, и все.

— Отчего же вы не пришли?

— Вам это не полагается знать.

Но глаза ее сияли счастьем. Глаза ее робко, снизу вверх, смотрели на него, смотрели таким бездонным взглядом, что Феде стало почти страшно.

— Ну, не будем ссориться.

— А разве мы ссоримся?

Они шли нога в ногу по дорожкам островов. У пристани взяли лодку и поехали к морю. Федя греб, Ксения правила. Когда <он> подымал взгляд, он встречал совершенно голубые, прямо устремленные на него глаза Ксении, которые смеялись и вместе <с тем> смотрели на него с какой-то укоризной. «Отчего у нее такой взгляд? — думал Федя. — Она смотрит так, как будто осуждает меня за что-то». И ему казалось, что его и можно осуждать: вся скверна, которая есть в каждом человеке, выплывала наружу и таяла от этих глаз. Хотелось броситься к ее ногам тут же, в лодке, целовать ее руки, перевязавшие столько ран.

Ксения нагнулась к воде и сорвала белую лилию.

— Мне подарок от водяного.

— Дайте мне!

— Дареное не дарят.

— Дайте!

— Вы злой.

Несколько минут Федя греб молча. Уключины скрипели. Лилия лежала на коленях, которые обрисовывались под широкой юбкой.

Федя старался не смотреть на Ксению. Он нарочно смотрел на берега, где был склад дров и досок. Но это было неестественно. От смотрения в бок была неловкость в шее. Самое естественное было не смотреть на берега, а смотреть совершенно прямо, туда, где сияли глаза. Федя посмотрел прямо. На него смотрели глаза, полные укоризны.

— Нет, Федя, вы добрый. Нате вам лилию.

Мокрая лилия была приколота к груди и скоро опустила свою головку.

Скоро стало темнеть. Зажглись городские огни. Лодка почти без шуму скользила по воде, которая казалась черной и отливала как шелк. Фонари отражались в воде белыми нитями. Вся вода сверкала от отражений.

— Отчего это, Федя, фонари совсем не так хороши? А когда они отражаются, это красиво.

— Потому что отражение всегда лучше действительности.

— Вы так думаете?

— Да. Наше поколение живет отражениями.

— Как?

— Я сказал, что наше поколение живет отражениями.

— Это слишком умно для меня... Ведь я глупая, а вы страшно умный.

— Я не умный, но я много переживаю, и знаю это: когда мечтаешь и думаешь, то все красиво и хорошо. А потом...

— А потом?

— Впрочем, это пошло.

— Совсем нет. Когда я была девочкой, я всегда мечтала. И теперь еще: сяду у окна и гляжу на звезды. Это смешно? И еще тогда я думаю о...о... отгадайте...

Федя чуть было не сказал «обо мне», но вовремя спохватился.