Неизвестный Жуков - портрет без ретуши в зеркале эпохи

Лукина допрашивал уже знакомый нам Штрик-Штрикфельдт. В мемуарах Вильфрид Карлович воспроизвел свои беседы с Михаилом Федоровичем: "Он не любил немцев, но был им благодарен за то, что они сделали для него и его друга (немецкие врачи спасли Лукина и его тяжелораненого друга полковника Прохорова от верной смерти. - Б.С.)... Он говорил, что, если это, действительно, не завоевательная война, а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы даже стать друзьями. Немцы могли бы завоевать дружбу всего населения Советского Союза, если они всерьез стремятся к освобождению России, но только равноправный партнер может вступить в дружественный союз. Он был готов, невзирая на свою инвалидность, стать во главе пусть роты, пусть армии - для борьбы за свободу. Но ни в коем случае не против своей родины. Поэтому бороться он стал бы только по приказу русского национального правительства, которое не должно быть марионеточным правительством при немцах, а должно служить лишь интересам русского народа... От него не ускользнуло, что не всем немцам нравились эти высказывания. Он улыбнулся и сказал далее: "Ваш Гитлер задолго до того, как пришел к власти - выставлял подобные же требования (насчет правительства, которое должно служить национальным интересам. - Б. С.), не правда ли?"

Я позволил себе заметить, что если в качестве высшего принципа принять необузданный национализм, то народы и дальше будут грызть друг друга (звучит более чем актуально и для самого конца XX века. - Б. С.) Может быть, решение лежит в союзе народов, в Соединенных Штатах Европы?

Генерал напомнил мне, что большая часть России лежит в Азии, где проведена большая культурная и цивилизаторская работа. Однако развитая мною мысль о возможности евразийской федеративной политики равноправных народов его захватила".

Однако Гитлер совсем не собирался вступать в отношения "равноправного партнерства" ни с русским, ни с украинским, ни с прибалтийскими, ни с какими-либо иными антисоветскими, антибольшевистскими правительствами. Фюрер готов был предоставить им единственное право, обслуживать интересы высшей германской расы и, в самом лучшем случае, подвергнуть свои народы германизации. Трагическая участь русских пленных зимой 41-го открыла Михаилу Федоровичу глаза на германский "новый порядок", на то, какие "Соединенные Штаты Европы" задумал Гитлер. Лукин понял, что бессмысленно заключать пакт с сатаной против дьявола. И когда в 1943 году довелось встретиться с Власовым, категорически отверг возможность своего участия в РОА. Он спросил Андрея Андреевича:

- Признал ли Вас официально Гитлер? И есть ли у вас гарантии, что Гитлер признает и будет соблюдать исторические границы России?

Власов ответил отрицательно. Тогда Лукин заявил:

- Без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Пережитое в немецком плену говорит мне, что у немцев нет ни малейшего желания освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда, Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не нашей родине... Я - калека. Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая, как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя сам в него не верю. Как я сказал, немцы никогда не изменят своей политики.

- А если немецким офицерам, которые нам помогают, все же удастся добиться изменения политики, Михаил Федорович? - хватаясь за соломинку, спросил Власов.

- Тогда, Андрей Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться, ответил Лукин, не веря, однако, в реальность подобной перспективы.

Насчет того, что Власов еще не был сломлен, Михаил Федорович ошибался. Главком РОА давно уже думал только о том; чтобы выжить и сохранить, пусть у немцев, прежнюю генеральскую должность. Когда он говорил о борьбе на два фронта, против Сталина и Гитлера, он обманывал не только Лукина, но и самого себя. Ибо в глубине души понимал, что навсегда связал свою судьбу с судьбой Третьего Рейха, крах которого будет и его, Власова, крахом. И когда Андрей Андреевич оказался в руках у Сталина, то сразу же раскололся, не стал выставлять себя идейным борцом. И на суде, зная, что его ожидает, в последнем слове подобострастно заявил: "...Я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару".