Читаем Неизвестным для меня способом полностью

Неизвестным для меня способом

– Да ладно, не парься, – отмахнулась Наташа. – Во-первых, на то и ад, чтобы страдать. А во-вторых, мы же с тобой эту телегу только что сами выдумали. На самом деле такого просто не может быть! Люди-ады и заключенные в них дурацкие грешники – нет, ну слушай! Звучит неплохо, конечно. Но это даже больший идиотизм, чем черти с вилами и котлы.

Развернулась и пошла вниз по улице в сторону своего дома. Сабина какое-то время смотрела ей вслед, с невольной завистью отмечая: как же она здорово за пару месяцев похудела. Вот у людей сила воли! Ну правда с ее неудачной конституцией иначе нельзя…

Откуда ты все это знаешь? – думал Збигнев, пока Наташа шла по улице. – Нет, правда, откуда? Не от меня же. Меня ты никогда не слышишь, хоть криком кричи, хоть вой, хоть рыдай.

Откуда ты все это знаешь? – думал Збигнев, пока Наташа поднималась по лестнице на седьмой этаж пешком, как всегда, потому что нагрузки полезны, особенно если нет времени ходить в ненавистный спортзал.

Нет, правда, откуда ты все это знаешь? – думал Збигнев, пока Наташа снимала пальто и с облегчением стягивала джинсы, все еще чересчур узкие, но хотя бы лежа застегиваются. Уже хорошо, хоть и недостаточно хорошо.

– Да ничего я не знаю! – сердито сказала Наташа. Громко, вслух, хотя была дома одна.

Кто может

После того, как умер отец, Карина почувствовала не столько горе, сколько растерянность: этого не может быть, такие люди не должны умирать, по крайней мере, не раньше, чем самим надоест, а папе точно не надоело, куда там, он дописывал книгу, вовсю флиртовал с медсестрами, такие шикарные планы строил на лето, которое для него не пришло, и от этого было особенно невыносимо, мучительно жалко – папу, его молодую, всего на три года старше Карины жену, дядю Свена, который ждал их в гости, книжку, которую теперь никто никогда не допишет, себя и вообще всех людей, потому что какие же мы, получается, бедные и беспомощные, умираем когда попало, внезапно, слишком рано, невовремя, никого не волнует, готовы мы, не готовы, хотим, не хотим, и какие у нас были планы, и какие нас ждали дела, и кто нас любил.

Не то чтобы Карина раньше не понимала, что все живущие смертны, просто когда умирают чужие незнакомые люди, это не особенно впечатляет, не выбивает почву из-под ног. Ты же не знаешь, какими они были, чем занимались и чего на самом деле хотели, может, безвольными и послушными, а может, им не особо хотелось жить, не нравилось, надоело, устали, попытка не удалась, а может, как раз все важные дела удачно закончили, самое время ставить точку, а может просто такого ужаса наворотили, что лучше уж умереть, чем жить с этим дальше; в общем, с чужими поди разбери, почему они умерли. Легко поверить, что так по какой-то причине правильно, что у смерти с каждым свой разговор, и это именно разговор.

С папой вышло иначе, его-то Карина хорошо знала и всегда удивлялась, как легко у него получается поворачивать все по-своему, да так, что все вокруг оставались довольны, он был упрямый и обаятельный, на таких невозможно сердиться дольше пары часов. И если уж даже папа умер, когда не хотел, у всех остальных вообще никаких шансов, – думала Карина. – Упрямство не помогает, и молитвы не помогают, и влюбленные молодые жены, и недописанные книжки, и планы на лето, и данные обещания, и другие важные незаконченные дела. Наша воля ничего не меняет, смерть – дурная, унизительная лотерея без правил. Договориться с ней невозможно. Когда дотянется, тогда и заберет.

От этих мыслей у Карины опускались руки. Все бессмысленно, – думала она. – То, что кажется жизнью, на самом деле – падение в пропасть, и какая разница, что мы успеем нафантазировать прежде, чем долетим до дна.

Чем больше времени проходило со дня папиной смерти, тем острее становилось это беспощадное ясное понимание абсолютной, тотальной бессмысленности происходящего, как будто сперва оно было просто горошиной, но упало в Карину, как в плодородную почву и проросло, и постепенно выросло в ней, как в сказке, до неба. Только не до неба, конечно. Строго наоборот.