Некама

Девять человек, оставшихся от стрелкового взвода, сидели кружком на краю небольшой полянки неподалеку от деревни со странным названием Налибоки, и решали, что теперь делать. Еще десять дней назад они выдвинулись в составе механизированного корпуса к Белостоку, распевая про «гремя огнем, сверкая блеском стали», и вот теперь уже девять дней пытались пробиться на восток, блуждая по лесам, без командиров, которых выбили в первый же день попытки контрнаступления. Командиры, как учили, с криком «Ура!» первыми поднимались в атаку, первыми же и падали то в придорожную пыль, то в выгоревшую траву белорусских лесов. Бежать за ними на верную смерть дурных не было.

Вчера оставшийся за старшего замкомвзвода сержант Кулик и его товарищи в очередной раз напоролись на немецких танкистов, стремительно ломанулись обратно в лес и обосновались на полянке. Последние консервы сухого пайка были съедены три дня назад, сухари кончились еще раньше. Позавчера наткнулись на черничник, да только перепачкали гимнастерки, и от мелких ягод только сильнее захотелось есть. До того, как набрели на ягодные места, вроде и голод притупился уже, а тут разбередило так, хоть вой.

— Ну, так что будем делать, командир?

«Хрен его знает, что делать, — думал Сашко, прижав колени к груди и покусывая травинку, из которой давно высосал сок. — К своим, похоже, не пробиться. В деревню на постой проситься — совсем смешно, они нам тут еще 1939-ый не простили. Остается отправляться партизанить. Или…» Кулик встал, отряхнул диагоналевые бриджи от хвои, поправил фуражку.

— Приказывать я вам больше не могу. Могу сказать, что я собираюсь сделать. Я сейчас выхожу из леса на дорогу, поднимаю руки в гору и иду до первого германского патруля. Другого выхода для себя — для себя! — не вижу, братцы. Вы — как хотите. Можете воевать, можете погибать, кто хочет, вполне может застрелиться, я разрешаю. А я пошел жить. Мне помирать неохота. И было б за что помирать-то…

— Присяга? — осторожно спросил один из бойцов.

— Я сказал: у кого в голове сидит присяга и прочее чувство долга — вольному воля. Я закончил.

— А ну как немцы пристрелят?

— А какая разница? Они или свои? Тебя волнует, кто тебя пришибет? Другой выход есть? То-то. Ладно, кто со мной — пошли, остальные — на месте.

— А ну стой! — сзади лязгнул затвор винтовки. «Кто, интересно, — подумал Сашко, медленно оборачиваясь. — А-а-а, Скорняк… Ну прости, парень».

Не глядя вскинул свою СВТ, выстрелил. Парень упал, остальные с ужасом смотрели на Кулика.

— Еще желающие есть? — спросил замкомвзвода. — Я так и думал.

От деревни на звук выстрела, гулко разнесшийся в утренней тишине, по пыльной июльской дороги вылетели два мотоцикла. Сашко поднял винтовку над головой, потом демонстративно бросил ее в пыль, поднял руки над головой повыше и направился к мотоциклистам. Не оборачивался, знал: оставшиеся семеро понуро бредут за ним.

В лагере его продержали недолго, пришел переводчик, спросил, кто тут местный. Сашко быстро сообразил, соврал, что он. Пожилой солдат, охранявший хлипкий выход из лагеря, мотнул головой в каске, мол, двигай отсюда. Ну, дважды Сашко просить было не надо, вон из лагеря. Да и какой это был лагерь? Так, огороженное поле, на котором люди и стоя-то с трудом помещались. Одно название.

Добрел до какой-то деревни, спросил, где староста. Попросился на постой, пообещал отработать. Староста хмыкнул:

— А ты, хлопец, деревенский? Работу знаешь?

— Да, — снова соврал Кулик.

— Не ври! — сурово сказал староста. — Ты — городской. Не хрен тебе тут делать. Двигай в Минск, там сейчас новая власть мандаты раздает, успеешь.

— Спасибо! Хлебцем не побалуешь, дед?

Староста хмыкнул, вынес узелок: четвертина каравая, луковица, огурец и пара вареных картофелин. Все это Сашко проглотил, не успев дойди до края деревни. Два дня потом понос мучал, обожрался с голодухи.

К «раздаче мандатов» Кулик успел. Получил назначение полицеймейстером в Злобин — учли и звание в РККА, и «боевой опыт». Там начальник зондеркоманды с кубиками гауптштурмфюрера в петлицах, усмехнувшись, поманил его пальцем, спустился с ним в овраг, подвел к большому рву, лицом к которому на коленях стояли полтора десятка плачущих девушек. «Еврейки», — равнодушно подумал Кулик. Значит, правду про немцев говорят, что они жидов уничтожают. Эсэсовец показал на винтовку Кулика — потом на девушек и что-то гаркнул. Сашко вздохнул, снял с плеча винтовку, прицелился и методично стал стрелять одной за другой в затылок. Пара была хорошеньких, даже жалко было. Дважды пришлось перезаряжать. Те, кто ожидал своей очереди, только плакали, даже не плакали, а как-то выли на одной ноте, что-то бормотали на своем языке, покорно ждали, пока Сашко доберется и до них. А куда им было деваться, думал Сашко. Тут уж ничего не попишешь.

— Gut![6] — сказал гауптштурмфюрер, когда все девушки были убиты, и стал выбираться из оврага.