«Нехороший» дедушка

– Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.

Мы, отцы, переглянулись.

– Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь, – пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. – Мы составляем сборники для викторин, кроссворды – вот и нахваталась.

– А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? – повернулся я к Рудику.

– Разве ее удержишь, – ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль – а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!

– Делать экспертизу все же придется, – сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.

– Слушай, ребенок…

– Я не ребенок, я уже девочка.

– Ладно, – кивнул я, – а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе? Болтала, вертелась и ни разу не прокололась?!

Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.

– Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.

– Что сама?

– Лучше, чем дома сидеть да бутылки сдавать и срач вывозить.

Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона – не потому что грубое, а потому что взрослое.

– Она что, пьет? – заинтересовался Рудик. – Она ведь была чистюля.

– Запьешь тут. Парикмахерская ёкнулась, долги… – Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.

– По ней и не скажешь. Выглядит немного сердито, но хорошо. Злая, правда – но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, – сказал я медленно.

– Просто это от природы очень сильное и злое животное женского пола! – с неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.

– Нет, – сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе. – Сама-то она была – да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.

Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал, мы все тут в равном положении – плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре-родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.

– А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? – спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.

– Не знаю, – равнодушно сказала она. – Отдает меня на пятидневку – такая школа, а в субботу и воскресенье – вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, – девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, – большой.

– Машины у нее нет, – сказал Коноплев.

– Продала, – подтвердила Майка.

– Деньги нужны, – зачем-то сказал я.

Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу:

– Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик! – Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.

– Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее, – Майка взялась за мороженое.

Мы все посмотрели на нее – по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.

Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку, пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.

И вот она – неловкая пауза.

Первым очнулся Коноплев.

– А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.

– Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, – сказал Гукасян.

Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.

– Ну, тогда надо идти сдавать, – сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.

– Что сдавать? – спросила Майка нагло облизывая ложку.

Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам:

– Кровь, мочу, не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.

Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из-под съеденного мороженного. Майка встала и, буркнув: – «Туалет», – зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол за стойку.

– Или не идем? – Коноплев обвел нас требовательным взглядом.

– Ничего не хочу сказать, – сказал Гукасян, как бы смущаясь, – но где гарантия что под подозрением только мы трое. Ни на одного из нас троих она так уж выразительно не смахивает. Извините, армянки я в ней никак не вижу.

– Тогда я не буду видеть в ней ни молдаванки, ни белорусски, – хмыкнул Коноплев.

Я думал, что бы такое мне ввернуть со своей стороны, но зазвонил телефон.

О! Подполковник!