Некий господин Пекельный

“Королева, – пишет Гари в «Обещании», – остановилась прямо передо мной и с обворожительной улыбкой, снискавшей ей заслуженную популярность, спросила, откуда я родом. Я тактично ответил: «Из Ниццы», чтобы не путать Ее Всемилостивейшее Величество. Но вдруг… Это было сильнее меня. Будто наяву, мне представился маленький человек, который волновался и жестикулировал, топал ногой и рвал волосы из своей бороденки, тщась напомнить о себе. Я попробовал сдержаться, но слова сами собой слетели с языка, и, решившись осуществить безумную мечту человека-мышки, я громко и внятно сказал королеве: «В Вильно, в доме шестнадцать по улице Большая Погулянка, жил некий господин Пекельный…»”

Вот так негромкое имя Пекельного прозвучало в сознании королевы, вплетаясь в хор других имен: Черчилля, Шекспира, Кромвеля, Дизраэли, Виктории, – гремящих, как куранты Биг-Бена в ночи; мы не знаем, как оно подействовало на королеву: вызвало раздражение, как порой раздражало ее имя Черчилля, ослепило, как ослепительное имя Шекспира, заставило вздрогнуть, как, вероятно, имя Кромвеля, удивило, встревожило или оставило равнодушной, но все-таки, можно считать, пусть на какой-то миг, но оно посетило сознание королевы, побывало в компании знаменитостей; и точно так же чуть позже или, как знать, чуть раньше проникло в голову того, кто был для Гари воплощением Франции и кого поэтому он почитал как монарха.

55

Когда и по какому случаю де Голль впервые услыхал имя Пекельного? Когда Гари впервые произнес его перед де Голлем?

Точно не при первой их встрече в Лондоне, перед началом Большого блица, когда фрицы погрузили весь город во тьму. Стало быть, и не в смотрящем на Темзу Сент-Стивен-хаусе, и не в Карлтон-Гарденс, рядом с парком Сент-Джеймс. Тогда Гари прибыл из Гибралтара, и ему не терпелось ввязаться в драку над землей, где вальсировали Мессершмитт со Спитфайром. Но генерал был против. Ни в коем случае! Француз обязан умирать за Францию, под сине-бело-красным флагом, в составе эскадрильи с символикой Республики, пусть даже временно погребенной в Виши. Ну а пока Гари умирал со скуки и убивал время в компании таких же, как он сам, молодых летчиков, тоже прибывших с другой стороны Ла-Манша, тоже мечтавших о небе и тоже приколотых к земле, вынужденно безоружных братьев по оружию. Одни махнули сюда сразу же после обращения де Голля к нации, другие даже незадолго до него, все принесли с собой частицу Франции, все являли собой ее честь и красу, и все просили только об одной, простейшей милости: чтобы им дали умереть, здесь и теперь, в английском небе, но, если можно, перебив сначала побольше немцев. И вот Гари, уполномоченный выступить от имени всех, навытяжку стоит перед де Голлем. “Вы рветесь в бой? – сухо спросил генерал. – Что ж, пожалуйста. И главное, не забудьте умереть”. Гари, как положено, козырнул генералу и с расстроенным видом повернулся к выходу. Он уже взялся за ручку двери, как вдруг генерал, которому претила мысль, что француз может летать сам по себе, то есть на крыльях с опознавательными знаками другой страны, бросил ему вслед: “А впрочем, можете не бояться, ничего с вами не случится – ведь убивают лучших”.

Так что о виленской мышке Гари сказал де Голлю явно не в тот раз. И не при следующей встрече в Банги, в Убанги-Шари, в 1941-м. До победы было еще далеко, в Перл-Харборе люди в цветастых рубахах и соломенных шляпах беспечно попивали коктейли. Гари там не было. Он тоже с удовольствием напялил бы цветастую рубаху и соломенную шляпу, но приходилось носить колониальный шлем и форму цвета хаки – его эскадрилья находилась в то время в самом сердце Африки. А генерал де Голль, в белом кителе и фуражке, прибыл не для того, чтобы подавать им коктейли, глава “Свободной Франции” инспектировал войска. По этому случаю воины решили его поразвлечь. Гари придумал пьеску, которая, по его словам, “была веселой, легкой и искрилась юмором”, и вдобавок сам заделался актером. Генеральная репетиция, еще без великого Шарля, прошла на ура; премьера же, в его присутствии, с треском провалилась.