Некий господин Пекельный

Фотографий Романа Кацева в детстве сохранилось немного: на одной ему двенадцать лет, на другой – шестнадцать, они с матерью только что переехали в Варшаву, красивый мальчик, как Тадзио, кумир Ашенбаха; на третьей вообще три года, пухлые ручки, волосы подстрижены в кружок и недовольная гримаса, как у Рембо в любом возрасте. Может ли где-нибудь отыскаться фотография его восьми- или девятилетнего, когда он жил в доме шестнадцать по Большой Погулянке? И есть ли в таком случае вероятность, пусть ничтожно малая, найти на ней господина Пекельного? Ничего невозможного нет.

Вполне возможно также, что в один прекрасный солнечный денек году в 1922-м или 1923-м какой-нибудь фотограф-любитель – в те времена их можно было пересчитать по пальцам одной руки, – посетив не знаю что: Острую браму, берега Вильни или башню Гедимина, где он перебивал хлеб у малевавших “виды” по шаблону мелких ремесленников, забрел во двор на Большой Погулянке, присел передохнуть в тени кирпичной кучи или дровяного склада, прислонясь к ним спиной, а аппарат с треногой, который тащил на плече, поставив на минутку рядом, и вдруг увидел проходящего мимо невысокого человечка с порыжевшей от табака бороденкой и трубкой в зубах, распознал в нем родственную душу, попросил у него огонька и – почему бы нет? – предложил посидеть и покурить вдвоем.

Пекельный же по доброте душевной, или от нечего делать, или желая завести знакомство, или из любопытства – ловящий мгновения аппарат и сам ловец были ему интересны, – главным же образом потому, что ни разу в жизни еще не позировал, и, значит, не без задней мысли мог и согласиться дать незнакомцу прикурить, “только нету у меня, братец, огня”. Выручила смекалка: он вытряхнул из своей трубки несколько угольков и переложил их в чашу трубки фотографа. Пуская дым, как пара атаманов, они сидят и болтают: о том о сем и ни о чем, а значит, о погоде – жарища дикая, сказал фотолюбитель; прохладно, пошутил Пекельный, – беседа их зашла в тупик, вновь повисло молчание, а они были слишком мало знакомы друг с другом, чтоб не почувствовать от этого неловкость, тогда Пекельный, указывая пальцем на странный аппарат, похожий на растянутый аккордеон, осведомился, как с его помощью делают черно-белый слепок остановленного времени. Очень просто, ответил фотограф-любитель и объяснил, что нужно первым делом определить дистанцию, потом установить ее вручную, открыть клапан, кадрировать, навести на резкость колесиком и так далее; ну, мне все это кажется довольно сложным, сказал Пекельный, которому все это и правда показалось сложным; фотограф, на редкость покладистый малый, согласился: что ж, пожалуй, и правда непросто, но, может быть, настанет время, когда сделают такую маленькую камеру, что ее можно будет прикреплять на палку и – щелк! – снимать самого себя, а впрочем, спохватился он, это пустые фантазии. Да и зачем, сказал Пекельный, снимать самого себя? Кому это надо? Вот я, например, ни разу в жизни не позировал, как говорится, не дал Бог, и только-только он собрался напомнить собеседнику любимую поляками пословицу: дескать, на Бога надейся, а сам не плошай, как вдруг во двор, могло бы так случиться, вошла сама Мина Кацева, держа за руку сына, которого вела с урока танцев или музыки, и сразу раскричалась.

Кого-кого, а Мину Кацеву мы знаем: узрев фотографа-любителя, она сначала удивилась, сильно удивилась (почти как я, увидав однажды в Париже, в баре на набережной Гранз-Огюстен, где смотрел по телевизору хоккейный матч и запивал его пивом, компанию из трех мужчин: двое, простоватого вида, разгоряченные, шумные, болели за своих, поливали арбитра и горячо комментировали каждый бросок, а третий был Милан Кундера – так я подумал сначала; когда же я с величайшим почтением – извините за беспокойство – подошел к этому человеку и хотел пожать ему руку – я прочитал все ваши книги, – он, оказавшийся не Кундерой, а его двойником, только чуть помоложе и не очень-то чехом, посмотрел на меня долгим взглядом и с сожалением ответил: видно, вы обознались, месье, я таксидермист), а потом, вероятней всего, хватаясь за счастливую случайность (фотограф прямо во дворе!), велела ему тут же и сейчас же сфотографировать Ромушку.

Фотографа-любителя мы знаем не так хорошо, но было бы логично, если бы он, желая отделаться от назойливой дамы, буркнул, что у него мало времени, много дел и вообще он хочет спокойно выкурить трубочку. Выкурить трубочку! – наверняка взорвалась мама мальчика и, без сомнения, накинулась на фотографа: посыпались упреки (отказываться от возможности сделать портрет моего сына!), пророчества (он станет героем, генералом, Габриеле Д’Аннунцио, французским посланником!), проклятия (Господь вас покарает!) и прямые угрозы (вы сгниете на каторге!), звучавшие так властно, так уверенно, что потрясенный фотограф-любитель принял все за чистую монету и даже струхнул: как знать, возможно, эта бесноватая права, а задевать самолюбие великих людей, пусть даже им лет восемь или девять и они носят короткие штанишки, не следует.