Некого больше убивать

Город горящих долларов. Сначала они жгут чьи-то карманы, потом горят в рекламах казино, потом в божьем небе. Дыма нет, есть сладость и горечь, есть слезы и восторг, любовь и ненависть, есть великое шоу страстей, перед которыми все Шекспиры вместе взятые могут склонить голову. Шоу, разыгрываемое каждый день в огромном городе сотнями тысяч добровольных актеров. Гениальных актеров. Нет фальши, потому что они даже не знают, что играют, они живут — здесь квинтэссенция, концентрат их бытия. Здесь — правда, без морализаторства, без болтовни о высоком предназначении.

Массовка?… Нет главных героев?… А в жизни они есть? Македонский? Бруно? Гитлер? Эйнштейн?… Здесь тоже иной раз кто-то выигрывает миллион, а кто-то проигрывает. Что за разница: победил ли кто в чреве матушки братьев-сперматозоидов или попал на удачное сочетание единиц и нулей в электронной слот-машине? В жизни каждый день тяжким трудом пытаемся доказать превосходство?… И здесь — каждым квотером, который, как известно, эквивалент труду. Туда все равно попадем с пустыми карманами, только здесь их обчищают быстрее, потому как — концентрат.

Гарри любил Вегас и был игроком. Но играл, как ему казалось, только на выигрыш. Жизнь его научила делать ставки, тщательно готовя себя, зеленое поле и крупье.

Его отец Янкель Пельцмахер всегда говорил: «В этой жизни ты — или гвоздь, или молоток. Хорошо, если ты такой гвоздь, что не гнешься под ударами, но всегда лучше, если ты — молоток». Отец это хорошо знал — он был сапожником. Не простым сапожником — он тачал туфли, как он называл их по-русски «модельные», custom-made. В их доме, на Исте Сансет-бульвара, в полуподвале была крошечная мастерская, где от зари до заката трудились Янкель и трое его помощников. А заказчиками были люди из этой самой «фабрики грез».

Янкель был плешив, а из-под остатков волос пробивались струпья, его левый глаз закрывало бельмо, зато правый обладал особым зрением. «Посмотри какие туфли заказала эта шикса, — говорил он забежавшему в мастерскую маленькому Гершеле. — Стрипки выше щиколотки. Она будет надевать их без чулок… Но ведь это не сандалии — каблук три инча. Неужели с таким вкусом можно получить роль лучше, чем кассирши в магазине? Уж тогда точно никто твоих туфель не увидит. Потому Мэри — «звезда», а эта — шикса.

Да-да, сама Мэри Пикфорд порой наведывалась в мастерскую. Правда, редко — только если нужно что-то срочное и что-то особенное, такое, что ее агент не мог изобразить. Она улыбалась, словно находилась не в темном полуподвале, а на президентском приеме, трепала жесткие рыжие волосы Гершля, дарила ему огромный «лоли-пап». И она пахла… Боже, как она пахла! Долго в «клиентском», покрытом белым крахмальным чехлом, кресле не рассиживалась, показывала эскиз своего дизайнера, внимательно выслушивала мнение Янкеля и упорхивала, оставляя за собой шлейф аромата. И потом часами горел синим пламенем единственный глаз старого отца восьмерых детей.

Гершль был самым маленьким, случайным поскребышем четы Пельцмахеров, иммигрантов из России, так толком и не выучивших английский язык. Он родился, когда старший брат уже успел отсидеть в тюрьме за ограбление квартиры, а второй брат только попался на краже аккордеона. Это была бедная, нищая семья, жившая в том самом полуподвале, где потом открыли мастерскую. Янкель работал на улице — шлепал набойки и чистил туфли продавцам и официантам.

Так продолжалось бы вечно, если бы толстая, косолапо ступавшая мама Этель не нашла однажды свежий каталог дома «Woolworth». Она показала его Янкелю и заявила: «Ты можешь сделать лучше!» — «Могу, — ответил Янкель, — но никому от этого не легче». — «Сделай! — потребовала Этель и за год до президента Джексона объявила в доме «сухой» закон.