Некоторые не попадут в ад

И всё равно Донецк заново расслаблял маревной, умиротворяющей своей внешностью — опять и опять казалось, что всё плохое уже случилось… разве возможно в такое лето умереть. Ладно ещё осенью, зимой, ладно, пусть даже весной, — но летом-то?..

Возле ресторана, на углу, сидел молодой каменный Пушкин. «Как ты, брат Пушкин?» — «Да так как-то всё…»

Ресторан был отделан под старину. Официанты обращались к посетителям: «Сударь».

Мои бойцы поначалу прыскали со смеху и даже чуть краснели. «Э, сударь…» — начинали пихаться, едва официант отходил; по спине было видно, что он отлично всё слышит, — но персонал был вышколен и вида не подавал.

Напротив ресторана располагалась резиденция Главы — Алтай, а в том же здании, где «Пушкин», на верхних этажах работали какие-то министерства и ведомства, — поэтому на перекрёстке у ресторана постоянно дежурили многочисленные люди в форме, и на углу всегда стоял дорожный страж: проезд к ресторану был запрещён. Моей личке здесь можно было немного расслабиться, и поесть вместе со мной, а не только глазеть по сторонам.

В «Пушкине» едва ли не ежедневно сидели первый Саша, который Ташкент, и второй Саша — главный советник Александра Захарченко, позывной Казак: умница, очаровательный тип, три телефона на столе, все три гудят, звенят, переливаются, ни на один звонок не отвечает сразу же, кроме звонка Главы.

Заходил ещё один Саша — позывной Трамп, министр внутренней политики, тоже, как и Ташкент, вице-премьер.

И Ташкент, и Трамп были действующими офицерами и руководили собственными воинскими подразделениями.

Но все они заявлялись позже, а в полдень ресторан был почти всегда пуст.

Сегодня какая-то пара — с веранды их было видно через огромные стеклянные окна — расположилась внутри; скорее всего, жених и невеста обсуждали скорую свадьбу.

У Графа напарником был Тайсон. Граф был белокожий, молочный, деревенский. Тайсон — тёмный, смуглый, городской. Граф — большой, Тайсон — невысокий, сухощавый. Граф — ариец, наполовину немец, наполовину казак, Тайсон — вроде как сложного типа нацмен, хотя говорил, что украинец (но я подозревал — монгол).

Граф часто улыбался, но сам шутил редко. Шуток над собой не терпел.

Тайсон смеялся мало, но сам острил замечательно.

Они были не-разлей-вода-друзья; оба моложе меня на двадцать лет; но я не чувствовал ничего такого, не знаю, как они.

По дороге сюда я добивал какую-то ночную философическую тему, — они же работали, неотрывно глядя по сторонам: сидящий справа Граф отвечал односложно или кивал, Тайсон вообще помалкивал.

Они не расслаблялись.

Не так давно бойцы гоняли без меня на «круизёре» за хозяйственными покупками, — кто-то из мелкашки зарядил им прямо в лобовуху. Лобовуха не разбилась.

Мою машину все, кому надо, в Донецке знали: многие месяцы на одних номерах.

Это, кажется, был символический жест кого-то из местных: знай, мы тебя видим, и вместо мелкашки можем взять в руки что-то другое.

Едва ли они видели, когда стреляли, что за рулём не я, а Граф.

При желании можно было обнаружить другой смысл: эй, парень, понаехавший на Донбасс, мы тебе добра не хотим, но и зла не желаем: имей в виду, тебя могут убить, и уже скоро; поэтому — берегись.

Наконец, простейший вариант: выстрелил фрик или дурковатый пацан — не зная в кого, просто в чёрный джип; на чёрных джипах здесь всегда перемещалось начальство.

Бойцы вылетели тогда из зоны обстрела, повыскакивали из машины — но что там разглядишь… сто окон, сто балконов, много крыш — нажал человек на спусковой крючок, сбросил ствол, и сидит себе под подоконником, спиной к батарее, дальше радио слушает. Весна уже наступила: открытых окон было предостаточно, а форточек — тем более.

На стекле, с правой стороны, остались выщербленная вмятина и длинная красивая трещина от неё.

— Короче, Граф, — вспоминал я, — на чём мы остановились?..

Вчера мы гоняли туда-сюда кое-какие сомнительные максимы. Если первую половину жизни жить правильно, вторую можешь прожить как угодно. Если первую половину жизни жить неправильно, второй половины может не быть. Если первую половину жизни прожить правильно, то потом уже не хватит сноровки и желания жить неправильно. Если первую половину жизни прожить неправильно, правильно жить уже никто не научит.

Граф время от времени иллюстрировал верность или ложность этих утверждений — историей, случившейся с ним или вокруг него. Он поразительно прожил свою четверть века, но главное — за воспоминаниями Графа иной раз остро чувствовалось, что он различает рисунок судьбы: своей ли, нашей, неважно.

С Графом мы проговорили многие часы.

Тайсон изредка поглядывал на нас и улыбался. Если я переводил взгляд на него, он несколько раз кивал, в том смысле, что — понимаю, понимаю, понимаю.

Они находились в первой половине жизни и до второй могли не добраться. Я находился во второй, и пока не мог решить: если первую половину жизни я провёл, в целом, правильно — что делать теперь с оставшимся сроком?

Или это не моё дело?

На ближайший день имелись некоторые планы; не дальше.

Бойцы заказывали себе всё время одно и то же: солянку, жареную картошку или пельмени.