Некоторые не попадут в ад

(Свиту может высмотреть снайпер с той стороны и опытным глазом вычислить, кто в этой толпе самый основной: кому то и дело докладывают и, объясняясь, указывают на что-то.

И тогда: завозите следующего комкора, этот закончился.)

Перед нами стоял не такой генерал, каких привыкли воображать: сто двадцать килограмм веса, бордовое лицо, желваки, челюсти, закалённый бас, беспощадный кабаний пригляд, — всё не то.

Этот, показалось, несколько даже смутился при нашем появлении.

Мы пожали друг другу руки.

Протянутая рука была суха, спокойна, в меру крепка.

У комкора было интеллигентное лицо инженера или учителя старших классов, по совместительству директора школы: седеющий блондин с тонкими пальцами человека, в юности неплохо игравшего на пианино.

Он был немного выше меня и Захарченко.

Мы стояли за насыпью; до позиций нашего несчастного неприятеля было метров двести.

— Товарищ комкор! Беспилотник! — доложил подбежавший, из местных, офицер.

Все посмотрели на небо.

— Сейчас накроют! — сказал офицер.

Он был явно взволнован — но, конечно, не своей судьбой: мало ли их тут накрывало, — а здоровьем невиданных гостей: впервые здесь объявились сразу комкор и Глава республики.

Комкор, не глядя на офицера, еле заметно кивнул, но не двинулся с места; стоял, красиво прислонившись плечом к дереву.

Захарченко выждал с полминуты, и начал что-то говорить комкору. Некоторое время тот внимательно молчал. Затем несколько раз ответил: коротко, очень тактично, по интонации — скорей, задумчиво.

Я стоял рядом и не особенно слушал разговоры взрослых, пока Захарченко не сказал, качнув в мою сторону головой:

— …а на Пантелеймоновку батальон Захара зайдёт.

Комкор поднял на меня глаза и снова едва заметно кивнул: пусть так, хорошо.

Отношения между корпусом и гвардией Захарченко были в меру деловыми: корпус удерживал основную часть позиций, оставшееся куски фронта ушли под Батиных офицеров.

Полноценное наступление Захарченко устроить не мог — корпус, как Главнокомандующему, подчинялся ему номинально: отчитываться о происходящем комкор обязан был, увы, не здесь, — иначе: никакого кресла-качалки и никаких мемуаров.

Глава мог позволить себе почудачить на отдельных направлениях.

Но ссориться Главе и комкору было совершенно ни к чему.

Они оба входили в сложное положение друг друга.

Разговор наш носил характер ритуальный. Я был частью ритуала: вовремя подвернулся.

Местный офицер — нарушая субординацию — взмолился, чтоб мы ушли, наконец. Глаза у него были совершенно несчастные.

Ещё раз пожав друг другу руки, мы попрощались с комкором и направились в разные стороны: комкор и его сопровождающий налево, а мы направо и назад.

На другой день Глава вызвал меня к себе в резиденцию. В своей манере изложил самые трудные из возможных перспективы: будет танковая атака, — он назвал какое-то несусветное количество танков, я даже в кино столько не видел, — примерно показал на карте, где лучше всего занять позиции, на которых батальон будут давить, — и напоследок спросил для проформы: «Всё понятно?».

— Так точно.

Я вышел на улицу и посмотрел на солнышко.

Сел, покусывая губы, в машину.

Граф привычно скосился на меня, не выдавая любопытства, но уже любопытствуя.

Тем временем я не столько думал, сколько спрашивал сам себя: это со мной? это уже где-то было? а где?

* * *

Батальон наш расположился в дачном посёлке Донбасс, метров за пятьсот от Пантёхи. До украинских позиций был километр с гаком.

Мы прокопали вокруг посёлка, на расстоянии двухсот-трёхсот метров, несколько линий обороны, и тем самым сократили расстояние до нашего несчастного неприятеля.

Сами расположились прямо в домиках: смешных теремках и покосившихся коробках летнего типа.

Из местных на весь дачный посёлок оставалось немногим более десятка гражданских: в основном старики.

Плюс мы — рота сепаратистов, разведка, миномётчики, повара, прочие.

Другая рота батальона сидела на располаге в Донецке, стерегла Швейка, патрулировала район, охраняла городскую вышку связи, которую несколько раз пытались подорвать специально подосланные люди.

Роты сменялись.

Третья рота просматривалась пока только в перспективе.

Очередь желающих устроиться в наш батальон была ещё в два батальона длиной, — со всей большой северной страны писали, как под копирку: «Возьмите к себе служить, люди добрые, жена совсем заколебала», — не без мстительного чувства, я никого не брал: заколебала — мирись.

Причины, однако, были другие: нам не давали расширяться. В полку на батальон наш смотрели косо.

Командир моего полка встречался с Главой при самых лучших раскладах раз в месяц, а меня вызывали постоянно: обсудить всякие новости, почудачить на передке, прокатиться по республике, выгулять почётных гостей — кто-то ж должен был общаться с французскими депутатами, российскими политологами, американскими артистами; тем более что каждый третий из них вкрадчиво спрашивал по приезду: «А правда, что у вас служит здесь солдатом русский писатель?» — «Не солдатом, а офицером… Казак, набери Захара, где он, пусть приедет…»