Некрасов

«Зимний сезон начался, ярмарка петербургского тщеславия — Невский проспект — почти в полном своем блеске», — писал он, вспоминая наиболее яркие свои впечатления. — «Шарлотты Федоровны, Армансы и Луизы уже летают взад и вперед от Полицейского до Аничкина моста, перегоняя друг друга и щеголяя шириной своих юбок, быстротой своих рысаков, роскошью своих туалетов. Большой свет начинает переселяться с дач, из-за границы, из деревень. Маленький «свет» давно покинул свои карточные летние домишки… По всем улицам развозят и разносят мебель из вощеного ореха с резьбой, обитую репсом или шелком».

Иван Иванович описывал кипучую деятельность строителей, новый дом княгини Юсуповой на Литейной, возмущался дороговизной жизни и неблагоустроенностью города и сравнивал Петербург с нарумяненной красавицей, у которой под роскошным платьем — грязная нижняя юбка.

— Нет, жить сейчас по-человечески можно только в деревне! — восклицал он и тут же, попав ногой в лужу около веранды, начинал проклинать дачу и требовать немедленного переезда в город.

Сборы начались сразу, после одного, особенно серого и дождливого дня. В доме укладывали последние узлы и чемоданы, на дворе, около кухни, девушки доглаживали выстиранные и выбеленные на солнце занавеси с балкона, начищали песком медные кастрюли, выбивали ковры и половики. В комнате были настежь распахнутые окна, сквозняки гоняли по полу обрывки бумаги и неизвестно откуда появившиеся засохшие ветки. Как всегда не хватало веревок и рогож; кто-то уронил в темном коридоре целую стопку тарелок, и осколки хрустели под ногами.

Авдотья Яковлевна срезала все цветы на клумбах и связала их в большой, яркий, пахнущий осенью букет. Букет она оставила на веранде вместе с зонтиком и сумочкой, а сама, ужо одетая для дороги в город, пошла в последний раз побродить по парку. Она смахнула со скамьи прилипшие к ней желтые листья, села и с грустью посмотрела кругом Вот и еще одно лето прошло, не принеся с собой ничего хорошего и нового. Она стала еще немного старше, морщинки сделались глубже, — никакой массаж, никакие заграничные средства не могут вернуть молодость.

Авдотья Яковлевна сдернула перчатку и посмотрела на свою руку. Рука была еще молодая, холеная, тонкая с розовыми ногтями и обручальным кольцом на безымянном пальце. Она повертела кольцо вокруг пальца и подумала о том, что если бы этот золотой ободок связывал ее не с Иваном Ивановичем, а с Некрасовым, то она чувствовала бы себя куда лучше и спокойней.

С возвращением в город, снова обострялась двусмысленность ее положения. Здесь, на даче, они жили все вместе; она чувствовала себя полной хозяйкой дома, в котором главой был Некрасов, а не Панаев. Здесь было проще и свободней, а в городе сняли две квартиры, правда в одном доме, правда, на одной площадке, но все-таки две, и она будет жить на половине Панаева и, как ехидно говорят ее приятельницы, «заведовать хозяйством Некрасова».

Какое ложное, фальшивое положение! Она могла бравировать им несколько лет назад, когда была моложе, когда Некрасов был влюблен в нее без памяти… А сейчас она предпочла бы спокойное положение законной жены любимого, но — увы! — охладевшего к ней человека.

Авдотья Яковлевна поднялась со скамейки, стряхнула с платья увядшие листья, которыми осыпала ее береза, и тихонько пошла по дорожке. Земля под ногами была влажной, маленькие лужицы, не просыхая, стояли в каждой выбоине, плотные гроздья брусники розовели у самой дорожки.

Она, присев на корточки, сняла перчатки и начала обрывать мокрые, холодные ягоды. Увидела подосиновик на высокой стройной ножке, пошла за ним, но подол платья сразу сделался тяжелым и мокрым от росы, а в тонких туфлях захлюпала холодная вода.

«Испортила туфли», — озабоченно подумала она, разглядывая ногу, бросила в траву бруснику, вытерла носовым платком руки и пошла к дому. Все равно Некрасов никогда не женится на ней, даже если она будет совершенно свободна.