Некрасов

Чернышевский хмурился и молчал. Ему совсем не хотелось ехать в Лондон, он считал бесполезными всякие объяснения с Герценом. Убеждать Герцена в том, что русская действительность не так радужна, как он полагает? Но Герцен не юноша, не увлекающийся мальчик, а человек с сложившимся политическим мировоззрением, и он не изменит свою точку зрения. Ехать затем, чтобы спорить из-за отдельных слов и выражений? Эта мелочная торговля не даст существенных результатов, и если даже удастся вырвать что-нибудь вроде извинения за допущенные в статье грубости, это не разрешение вопроса об основных разногласиях. Разногласия все равно останутся, а именно они-то и решают все дело. Неужели не видят этого Некрасов и Панаев?

— Дайте я поеду в Лондон, — сказал Добролюбов, отойдя от окна. — Пошлите меня, я могу с ним померяться силами, если на то пошло. Чернышевский не может ехать, бог с ним, не будем уговаривать, — я сумею постоять за «Современник».

Некрасов опустил глаза. Он понимал, что не такой парламентер нужен для разговоров с Герценом. Нужен был человек, равный ему по силе, знаниям и авторитету. Добролюбов был слишком молод и горяч — из его поездки не могло получиться ничего, кроме дополнительных неприятностей.

— Не хотите? — насмешливо спросил Добролюбов. — Ну и черт с вами, — я сам поеду, от себя лично, на это я, кажется, имею право.

— Никуда вам не надобно ехать, Добролюбов, — спокойно сказал ему Чернышевский. — Зачем вам ехать и объяснять, что вы не украли чужие деньги и что вы не просите себе Станислава на шею. Это ниже вашего достоинства, вы плохо о себе думаете, если считаете необходимым это делать.

— Верно, верно, Николай Александрович, зачем вам ехать? — встрепенулся Панаев, с тревогой слушавший страстную речь Добролюбова. — С Герценом нужно говорить осторожно; дерзость и грубый нажим его не переубедят. Вы слишком горячи и несдержанны, вы можете только повредить, а не помочь нам.

— Кланяйтесь, Чернышевский, — насмешливо сказал Добролюбов. — В вас, вероятно, предполагаются другие качества — смирение и почтительность.

— Не смирение и почтительность, а трезвость и хладнокровие, необходимые при таком объяснении, — резко возразил ему Некрасов. — Никто из нас, кроме Чернышевского, не может ехать. Только он, а не вы, не я, не Панаев. Это мое глубокое убеждение, и я буду на нем настаивать.

Добролюбов вспыхнул, снова отошел к окну и больше не вмешивался в разговор. Он распахнул раму и, перевесившись через подоконник, долго смотрел на улицу. Был солнечный и яркий день. К ставшему знаменитым «парадному подъезду» одна за другой подъезжали коляски, из которых с трудом вылезали поддерживаемые лакеями сановные старцы. Рядом с тротуаром, балансируя всем телом, прошел разносчик с большой корзиной на голове. В корзине, блестя чешуей на солнце, лежала еще влажная, свежая рыба. Хорошенькая девушка в светлом платье, с круглой картонкой в руках, вероятно модистка, подняла голову и улыбнулась из-под полей своей соломенной шляпки. Добролюбов ответил ей таким мрачным взглядом, что она от неожиданности даже запнулась о камень.

Он перестал смотреть вниз и уже хотел закрыть окно, как кто-то окликнул его по имени. Группа знакомых студентов махала ему фуражками, стоя на другой стороне улицы.

— Добролюбов! — кричал один, приложив к губам свернутую в трубку тетрадь. — Добролюбов! Идемте с нами! Едем кататься на яликах!

Он отрицательно покачал головой и отошел от окна. Спор в комнате кончился. Чернышевский просматривал какую-то книгу; Панаев, закрыв глаза, лежал на диване; Некрасов писал, сидя за письменным столом. Вопрос о поездке в Лондон был решен.

— Сейчас я пошлю Василия к Ипполиту Александровичу за деньгами, — сказал Некрасов вставая, — а сам отправлюсь улаживать всякие формальности, связанные с вашей поездкой. А вы, Николай Гаврилович, займитесь своими личными делами, предупредите Ольгу Сократовну, собирайте вещи. Надо быстро, очень быстро все это сделать.

Он посмотрел на Добролюбова и улыбнулся ему виноватой, извиняющейся улыбкой.

— Не сердитесь, дорогой, — сказал он, взяв его под руку. — Честное слово, так будет лучше. Вы знаете, как я вас люблю и как тяжело мне причинять вам малейшее огорчение, но сегодня я не мог поступить иначе.

Чернышевский уехал в Лондон. Сидеть в городе, ждать его возвращения, ждать хоть какой-нибудь весточки от него — было очень тяжело и трудно. Подготовив материал для июльской книжки «Современника», Некрасов, наконец, отправился охотиться в Ярославскую губернию. Охота не дала ему обычного успокоения, — тревога и тоска не покидали его и здесь.

Он заехал к отцу, но встреча с родными еще больше расстроила его. Грубый, жадный, сластолюбивый отец, опустившийся, заискивающий перед ним брат — Некрасов давно уже отвык от них, они стали ему чужими и неприятными. Он бродил по окрестностям Грешнева мрачный и молчаливый, не узнавая в униженно кланяющихся старых мужиках своих былых товарищей и сверстников.