Некрасов

Некрасов почти не вслушивался в ее слова. Сталкиваясь с Ольгой Сократовной, он всегда старался разгадать — что связывает Чернышевского с этой женщиной? Легкомысленная, чуждая всему, что близко и дорого ее мужу, — чем могла она привязать его? И ведь он ее, действительно, любит, верен ей, предан, не смотрит ни на одну женщину, волнуется, если она чихнет или заболеет флюсом. Как мог Чернышевский, такой проницательный, видящий людей насквозь, не замечать недостатков своей подруги?

А может быть, он их прекрасно видит? Может быть, страдает от них, но в силу раз принятого на себя обязательства считает, что не имеет права даже намеком показать, что не все ему нравится? Некрасов вспомнил рассуждения Чернышевского о бесправии женщин в современном обществе: «Женщин у нас так долго и так сильно угнетали, что для равновесия было бы справедливо не просто уравнять их с мужчинами, а даже, если хотите, дать им больше свобод. Перегнуть, так сказать, палку в другую сторону». Может быть, это он проводит на практике свои теоретические соображения?

Некрасов искоса посмотрел на Ольгу Сократовну.

«Ну, уж ты-то, матушка, — подумал он недоброжелательно, — совсем не подходящий объект для подобных опытов. Пользуешься «свободами» вовсю…»

Ольга Сократовна с увлечением рассказывала, в какую неожиданную историю попала она на последнем катанье:

— Понимаете, дело было к вечеру, — быстро-быстро говорила она. — Я каталась за городом, одна, уже домой возвращалась. Вечер был такой славный, небо красное, а снег синий-синий и под полозьями пищит, — так, знаете, — взз-зз-ззы. Ехала я быстро, — я обожаю быструю езду, — вдруг слышу: кто-то меня догоняет. Оглянулась — маленькие санки об одну лошадь; лошадь белая, а в санях — офицер, и воротник у шинели поднят. «Ах ты, думаю, негодяй какой, обогнать меня хочет! Не бывать этому». Кричу кучеру: «Гони!» Он погнал. А офицер — тоже ходу прибавил. Мы еще быстрей, а он не отстает. Мы мчимся, как угорелые, ветер с меня шляпку срывает, а он все ближе да ближе. Вижу, у меня над плечом уже пар от его лошади вьется, вот-вот в спину меня лошадиная морда ткнет. Я разозлилась, вскочила в санях, выхватила у своего рохли-кучера вожжи и — ну погонять! Гоню, кричу, кнут выхватила, а он, офицеришка-то, обгоняет меня! Задел полозом мои сани — чуть в снег не вывалил. Ух, как я, обозлилась! Чуть с ума не сошла, кнут изломала, а обогнала-таки его. Обгоняю, а сама гляжу на него с торжеством. Батюшки! Да это сам великий князь! Давай я от его санок удирать… И, что вы думаете? Всю дорогу он по моим пятам ехал, только в городе отвязался!

Ольга Сократовна весело расхохоталась и добавила с гордостью:

— Говорят, он потом узнавал, кто это его обогнал, и сказал: «А она хорошенькая и ездит лихо и лошадь у ней прекрасная». А уж какая хорошенькая… шляпку-то ведь я потеряла, волосы растрепаны, лицо от мороза красное…

Тургенев, снисходительно улыбаясь, осведомился, как смотрит на подобные приключения супруг Ольги Сократовны. Не сердится за такую лихость?

— Николя? — удивилась она. — Что вы, он на меня никогда не сердится. Он только радуется, когда мне весело.

Они остановились у подъезда Чернышевских, и Ольга Сократовна пригласила их к себе.

— Зайдем, Тургенев? — лукаво спросил Некрасов.

— Что ты, что ты! — замахал тот руками. — Ты же знаешь, я никуда вечером не хожу, уже поздно, время визитов кончилось…

Он растерянно-умоляюще смотрел на Некрасова. Действительно, только того недоставало — идти в гости к «семинаристу», да еще после полуночи. Достаточно, что его супругу проводили, хотя, надо признаться, она прехорошенькая особа.

Они распрощались с Ольгой Сократовной, и она, помахав им ручкой, исчезла за дверью.

— Пойдем, теперь я тебя провожу, — сказал Некрасов, взяв Тургенева под руку. — Мне спать еще что-то не хочется.

Снег скрипел у них под ногами; редкие легкие снежинки блестели, падая около фонарей; высоко над крышами домов светили мелкие звезды.

Но прогулка вдвоем не получилась. Тургенев торопился домой, взял извозчика и всю дорогу зябко кутался в шубу. На вопросы Некрасова он отвечал жестами, показывая, что не хочет раскрывать рот на улице. И только около дома, выбравшись из саней, он сказал, закрывая рот рукой.

— Я рассчитываю на положительную критику в твоем журнале… Не дашь меня на растерзание семинаристам за то, что я напечатался в «Вестнике»? Прощай, милый, и перестань сердиться; всему виной эта несчастная моя бесхарактерность. Они пристали — отдай да отдай, я и не мог отвязаться.

III

Ему самому было смешно: в тоске об утраченной дружбе с Тургеневым взял и написал стихотворение. Да какое! Его вполне можно было бы посвятить женщине. В нем было все: и море, и звезды, и туча туманная, и намеки на возможность самоубийства. Он спрятал его подальше в стол вместе с восьмистишием, тоже написанным в минуту ночной тоски и одиночества: