Некрасов

Но это не могло заполнить ее жизнь. Она опять начала писать и часто целый день не выходила из своей комнаты. Она уже не пыталась больше оживить угасшую любовь Некрасова. Иногда ей казалось, что она состарилась на десять лет, что ее женская жизнь кончилась, и ей остались только работа и суровое одиночество.

Но думая так, она не могла примириться с подобной участью. Поэтому она все чаще и чаще старалась чем-нибудь отомстить Некрасову, которого считала единственным виновником своего несчастья, и ссоры между ними вспыхивали постоянно: и в столовой за многолюдным обедом, и в редакции, и в его кабинете.

— Она становится прямо невыносима, — жаловался Некрасов Добролюбову. — Ну что она меня точит изо дня в день?

Семейные неурядицы гнали его из дома, он с удовольствием уехал бы куда-нибудь, но надо было сидеть в Петербурге и работать в журнале. Он старался поменьше бывать у себя на квартире, — часто по вечерам уходил к Чернышевскому или, забрав Добролюбова, отправлялся гулять по городу. Они ходили пешком, забираясь на окраины города, в глухие улочки, населенные беднотой, или на Васильевский остров, где жили студенты. На Васильевском острове у Добролюбова было много знакомых, и иногда у ворот какого-нибудь дома он вдруг вспоминал, что давно собирался зайти сюда навестить земляка, и исчезал, оставив Некрасова одного. Некрасов садился в коляску, которая шагом ехала вслед за ними, и возвращался домой, досадуя и вместе с тем завидуя, что у Добролюбова везде и всюду друзья.

Но скоро этим прогулкам пришел конец. Добролюбов заболел и как ни старался сделать вид, что ничего особенного с ним не происходит, не мог обмануть ни себя, ни окружающих. Весна точно съедала его. Жестокий кашель, лихорадка, непреодолимая слабость по утрам не оставляли его ни на день. Он худел на глазах, и сюртук болтался на нем, как на вешалке, щеки его ввалились, лицо сделалось серым; он быстро уставал и вынужден был во время прогулок часто присаживаться где-нибудь на скамеечке.

Никому не хотелось поварить, что болезнь его действительно серьезна. Некрасов уговаривал себя, что Добролюбов просто переутомился за зиму. Он ревниво следил за тем, чтобы Добролюбов вовремя ел, вовремя ложился спать и не отлынивал от ежедневных прогулок. Но весеннее солнце действовало на Добролюбова расслабляюще, он еще больше бледнел, холодный пот каплями выступал на его широком лбу; он уверял, что не в состоянии дальше двигаться, и, вернувшись домой, долго не мог прийти в себя.

Несколько раз болезнь его обострялась. Он не вставал с постели, и навещавший его доктор требовал, чтобы он немедленно ехал лечиться за границу, на теплые воды. В эти дни у постели Добролюбова, сменяя друг друга, сидели Чернышевский, Некрасов, Авдотья Яковлевна. Тихо бродили по комнатам растерявшиеся Володя и Ваня, на них поминутно шикал дядюшка Василий Иванович. Василий Иванович сам был растерян не меньше, чем мальчики, и всякий раз, провожая Некрасова, спрашивал, утирая слезящиеся глаза:

— Что же будет, Николай Алексеевич? Что же будет? Ведь помрет Николаша-то, не встанет, кашель его совсем одолел, сил нет слушать, как бьет его по ночам.

— Бросьте вы каркать, Василий Иванович, — раздражался Некрасов. — Помрет, помрет… Не помрет он, поедет за границу, поживет там год — другой, и выздоровеет.

— Да ведь капиталов нет за границей-то жить. Еле-еле из долгов выпутываемся, а расходов кругом не оберемся: мальчиков учить, сестер замуж выдавать, — где же здесь на теплые воды ехать?

— Деньги у Николая Александровича есть, столько, сколько ему понадобится. И на год, и на два, и на пять лет хватит. Вы уговаривайте его, заставляйте ехать, потому что здесь он, действительно, помереть может.

Уговорить Добролюбова ехать за границу было очень трудно. Напрасно Авдотья Яковлевна расписывала ему прелести Италии, напрасно Чернышевский заявлял, что он не даст ему ни одной корректуры, ни одной книги и попросту выгонит его из редакции, если он вздумает продолжать работу, — Добролюбов упорно заявлял, что никуда он не поедет и просит прекратить разговор на эту тему.

Однажды Некрасов зашел к нему рано утром. Добролюбов чувствовал себя лучше; накинув летнее пальто вместо халата, он, насвистывая, расхаживал по комнате. На столе лежал лист бумаги с начатой статьей, чернильница была открыта, разбросанные кругом книги и журналы свидетельствовали, что он давно встал и принялся за работу.

— Ну, поздравляйте, — весело встретил он Некрасова. — Отпустила меня скрипучая ведьма, ночь спал хорошо и проснулся свежий, как младенец.

— Вот и хорошо, — серьезно сказал Некрасов. — Теперь можно и в дорогу собираться.

Он достал из кармана пачку крупных ассигнаций и положил их на стол.

— Это долг редакции «Современника», — объяснил он, заметив недоумевающий взгляд Добролюбова. — Вчера Ипполит Александрович подводил какие-то итоги и выяснил, что мы должны вам довольно много. Он сам хотел занести, да я все равно к вам собирался, вот и взял.