Некрасов

По выходе первых номеров журнала Белинский заявил, что он хотел бы войти в число пайщиков, с тем чтобы получать третью долю дохода наряду с двумя другими издателями. Белинский думал стать одним из равноправных «хозяев» журнала, поскольку он и задуман-то был во многом для него как необходимая трибуна после разрыва с Краевским. Однако здоровье критика в это время было уже до крайности расстроено, дни его были сочтены.

Некрасов опасался, что, включив Белинского в число пайщиков, он свяжет себя с его наследниками. Он не мог пойти на это, поскольку материальное положение журнала было очень неопределенно, ведь он начал издаваться на одолженные деньги. В этом главная причина того, что Некрасов (как и Панаев) не считал возможным приглашать его в качестве «пайщика». «Я на это не согласился, как мне было ни тяжело ему отказывать», — писал Некрасов позднее.

Белинского огорчил отказ, и он заметно охладел к Некрасову. В письме Тургеневу от 19 февраля 1847 года критик рассказал эту историю, прибавив, что очень любил Некрасова, а теперь ему досадно не за себя, а за него. Упомянул о «внутреннем разрыве». И закончил так: «Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость; но тем не менее он в моих глазах — человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается…»

Суровый приговор Белинского, судя по всему, был известен Некрасову. Во всяком случае, много лет спустя, прочитав это письмо, опубликованное тем, кому оно было адресовано, Некрасов сказал, что все это в еще более прямом и резком виде он в свое время слышал от самого Белинского. И все-таки Некрасов считал, что поступил тогда правильно, тем более что материальные интересы критика не пострадали от того, что он не стал пайщиком.

Что же было дальше? Прошло немного времени после разговора с Некрасовым, и Белинский, объяснившись еще с Панаевым, заметно смягчился. «Подувшись на меня несколько дней, — вспоминал Некрасов, — он сам высказал мне… свое сожаление о последовавшем в нем внутреннем разрыве со мной». Он согласился, что роль пайщика была ему крайне невыгодна, так как издание в первые годы было убыточно. Кроме того, ему исправно выплачивались определенные суммы — в соответствии с условиями, на которых он начал работать в «Современнике», и даже сверх этих условий.

Словом, Белинский успокоился и вскоре написал Тургеневу: «Скажу Вам, что я почти переменил мое мнение насчет источника известных поступков Некрасова. Мне теперь кажется, что он действовал добросовестно…» Некрасов же судил об этом так: «Я не знаю, исчезло ли в его воззрении на меня впоследствии это почти, но отношения наши до самой его смерти были короткие и хорошие…»

Несомненно, это так и было; ведь и сам Белинский с удовлетворением отмечал (в ноябрьском письме Боткину, которое изложено выше) удобные для него материальные условия, свободу своих действий в редакции («могу делать, что хочу»), наконец, «нравственный характер» своего участия в журнале. «Современник» — вся моя надежда», — писал Белинский, зная, что он говорит о некрасовском «Современнике».

При этом место и роль критика в редакции определялись, конечно, не только материальной стороной дела, но прежде всего фактическим участием в работе журнала, возможностью оказывать влияние на его характер и направление. В этом отношении ни в чем нельзя упрекнуть Некрасова или Панаева — они предоставили Белинскому возможность делать все, что было в его силах, и высоко ценили его участие, его мнение, хотя в отдельных случаях, конечно, могли и расходиться с ним в оценках (так было, например, в споре о цикле стихов Огарева «Монологи»: Некрасову хотелось их напечатать, но победа осталась за Белинским, который считал эти стихи последней данью «гамлетовскому направлению», «набором общих мест»).

«Никто, кроме Белинского, не был хозяином содержания журнала…» — заверяет Некрасов. «…Мы всё делаем с общего согласия, и состав каждой книжки апробируется Белинским», — добавляет Панаев.

Все это так. Но благополучно разрешившийся конфликт с Белинским все же оставил некоторый осадок у всех, кто имел к нему касательство. В одном письме того же 1847 года Белинский признался: «Мне с ним не так тепло и легко, как было до этой истории». А в другой раз он обронил словечко неделикатность. Может быть, и в самом деле: тому, кто по сути был прав, следовало проявить чуть больше деликатности по отношению к такому человеку, как Белинский. Тем более, что всем хорошо было известно, как тяжело он болен! Справедливость требует напомнить, что всю свою последующую жизнь Некрасов благоговейно хранил память о Белинском. Образ его проходит через всю зрелую «некрасовскую лирику.