Некрополь

Люди ушли. Не нарушая тишины, идет вниз новая группа. Таким образом, из-за интервалов во времени скопление большей группы людей невозможно, но при этом посетители своими безмолвными приходами и уходами кажутся раз за разом обновляющимися группками посланцев из живого мира. То есть, в человеческом сообществе всегда имеется определенная часть индивидуумов, которые совершают паломничества, посещают святыни и гробницы, и обычно мы считаем таких людей более хорошими, более благородными, но совершенно не факт, что благодаря этим добрым душам ход истории когда-либо меняется в лучшую сторону. Судя по всему, милосердные сердца просто принимают развитие событий, не инициируют их, не творят их, а, как правило, они — всего лишь низко склонившиеся плакучие ивы на берегу, где после шумного или тихого уничтожения воцаряется бесконечное безмолвие. Здешнее безмолвие сейчас слегка потревожено словами пожилого экскурсовода; он опирается на палку, когда идет посреди окружающего его маленького отряда. Возможно, он просто пенсионер и этой работой повышает свои доходы, но мне больше хочется думать, что он один из прежних обитателей этого гибельного места. Так что, когда он входит с людьми в барак, мне на несколько мгновений кажется, что я шпион, который кружит у стен барака и от имени невидимых товарищей следит за тем, кого назначили говорить вместо тех, чьи голоса умолкли. Но его голос, раздающийся внутри тюремного барака, спокоен и серьезен, человек говорит так, что это не отталкивает меня, медленно, без патетики Цицерона, с щепетильным вниманием к тому, чтобы слова соответствовали образам. Мне нечего поставить ему в вину. Когда же, все еще находясь внутри бункера, он рассказывает об эльзасских девушках, которые незадолго до эвакуации лагеря попали в руки врага, и их привели в эти камеры, во мне вновь возникает сложное чувство, завладевшее мной тогда. Я стою один у наружной стены длинного барака и снова, как в ту ночь, я бессилен, и меня лихорадит. Я не чувствую себя сейчас человеком, спаянным с лагерем, и я телесно, физиологически нахожусь в отчаянии от реальности здоровых, не отравленных лагерем созданий, которые были осуждены на немедленную встречу с печью. Тихие террасы неподвижны в свете солнца. От молодых девушек не осталось никакого следа ни в солнечных лучах, ни на узких ступенях, они живут лишь в клетках моего организма, но этого слишком мало. А мужчина, как будто этим он поведает нечто утешительное, говорит, что вскоре после случившегося партизаны захватили лагерь a l’arme blanche, то есть в рукопашном бою, и что лондонское радио тогда сообщило об этом известии фразой «La tortue a gagn'ee sa course». Поэтическое выражение, ничего не скажешь. «Черепаха выиграла свой забег». Подпольщики тогда должны были договариваться об употреблении паролей, условных фраз и афоризмов, так оккупированная территория связывалась со свободным миром. Однако само по себе является вопросом, какое впечатление произведет такая фраза на фантазию людей, которые осмотрели печь и помещение, в котором цементный пол слегка под уклоном. Поэтому, вероятно, сопровождающий мог бы не упоминать о черепахе, ведь ей совсем неудобно перемещаться между горшками костей и пепла. Но я его понимаю, он не может удержать при себе радостного известия, что этот край, когда мы уже были за другой проволокой, заняли освободительные силы. Я понимаю его, ведь и во мне нечто зашевелилось где-то глубоко в горле при мысли о конце эпохи, которая только в нашем сознании продолжительна, как вечность. Действительно, в послевоенное время я понял, что победа над злодейством и несправедливостью глубоко волнует меня, между тем как ко всем другим человеческим несчастьям я отношусь хоть и не совсем, но довольно холодно. Именно поэтому и мужчина с палкой добавил известие о лондонском радио, чтобы дать людям искру света, но он поступил бы лучше, если бы оставил зло полным и окончательным, каковым оно и являлось. Его черепаха развлекла посетителей, как неожиданная детская игрушка. Конечно, древние греки после трагедий смотрели комедии, но вряд ли у них тогда существовали такие организованные места для уничтожения человеческих тел; поэтому их потребность в катарсисе была несколько иной, чем потребность европейца двадцатого столетия. У нас Мойра вступает в схватку не с отдельным человеком, а с обществом; наша Судьба — богиня сообщества, спасемся мы от нее все вместе или же все вместе погибнем.