Нексус

Стася снисходительно улыбалась. Искусство никогда не приносит много денег… вначале… любезно объяснила она. И прибавила, что, к счастью, время от времени ей приходят небольшие суммы от опекунов.

— Полагаю, у вас и студия есть? — воодушевился мой старик.

— Да. У меня мансарда в Гринич-Виллидж.

Здесь в разговор, к моему отчаянию, вступила Мона и, по своему обыкновению, стала все конкретизировать. Я быстро перевел разговор на другую тему, потому что мой старик заглотнул не только крючок, но и леску с грузилом и уже намекал, что не прочь навестить Стасю в студии. Ему нравится смотреть, как работают художники, сказал он.

Я заговорил об Уинслоу Гомере [33], Бугро [34], Райдере [35] и Сислее [36]. (Все любимцы отца.) Стася удивленно вздернула брови, услышав эти несовместимые имена. Удивление ее достигло предела, когда отец стал перечислять американских художников, чьи картины висели в швейной мастерской. (Пока его предшественник не продал ее.) Пожалев Стасю, я прервал отца, пока тот не вошел в раж, напомнив ему о Рескине [37]… точнее, о «Камнях Венеции», единственной прочитанной им книге. Затем заставил вспомнить о Ф.Т. Барнуме [38], Женни Линд [39] и прочих знаменитостях его времени.

Когда в разговоре возникла пауза, Лоретта заметила, что в три тридцать по радио транслируют оперетту… может, мы хотим послушать?

Но тут подошло время вкушать сливовый пудинг с воздушным кремом — и Лоретта моментально забыла про оперетту.

Когда сестра произнесла «три тридцать», я подумал, что нам еще долго сидеть в гостях. О чем, черт подери, говорить все это время? И когда можно отвалить, не обидев хозяев? У меня в голове свербело.

В то же время я видел, что Мона и Стася совсем отяжелели и еле ворочают языком. Глаза у них слипались. О чем таком заговорить, чтобы вывести их из сонного состояния и в то же время не увлечь настолько, что они забудут про сон и наговорят лишнего? О чем-то достаточно незначительном и одновременно не слишком банальном. (Да взбодритесь же вы, дурищи!) Может, о древних египтянах? Но почему непременно о них? Клянусь спасением души, я не мог придумать ничего лучше. Напрягись! Думай!

Неожиданно я осознал, что в комнате стоит гробовая тишина. Даже Лоретта как воды в рот набрала. Интересно, долго это продолжается? Придумай же что-нибудь! Все равно что — надо нарушить молчание. Что же? Вспомнить опять про Рамзеса? К черту Рамзеса! Ну думай же, идиот! Думай! Говори хоть о чем-нибудь!

— Я рассказывал вам?… — начал я.

— Простите, — перебила меня Мона, тяжело поднимаясь из-за стола и по привычке опрокидывая стул. — Вы не возражаете, если я на пару минут прилягу? У меня ужасная мигрень, просто голова раскалывается.

Диван стоял прямо за ней. Не раздумывая, она рухнула на него и закрыла глаза.

(Ради Христа, только не захрапи сразу же!)

— Она, должно быть, очень устала, — посочувствовал отец и перевел взгляд на Стасю. — Почему бы и вам не вздремнуть? От этого одна польза.

Повторять второй раз не пришлось. Стася мигом растянулась рядом с безжизненным телом Моны.

— Принеси одеяло, — сказала мать Лоретте. — То, тонкое, что лежит наверху в комоде.

Диван был тесноват для двоих. Женщины никак не могли удобно устроиться — ворочались, беспокойно крутились, вздыхали, хихикали и непрерывно зевали. Вдруг — бах! — лопнула пружина, и Стася свалилась на пол. Мону это ужасно рассмешило. Она хохотала как сумасшедшая. На мой взгляд, слишком громко. Но откуда ей знать, что этот диван, простоявший у нас в доме лет пятьдесят, служил бы моим родным при бережном обращении еще лет двадцать? У нас в семье не принято смеяться над такими происшествиями.

Тем временем мать решительно опустилась на колени, чтобы взглянуть, что там за поломка в диване. (В нашем доме его называли софой.) Стася все еще лежала на полу, не меняя положения, словно ждала дальнейших инструкций. Мать обходила ее, как бобер, прикидывающий, с какой стороны взяться за упавшее дерево. Тут появилась Лоретта с одеялом в руках и остановилась в дверях как завороженная. (У нас никогда раньше ничего подобного не случалось.) Отец же, у которого, как говорится, руки росли не из того места — он сроду не мог ничего починить, — отправился на задний двор за кирпичами. «Где молоток?» — требовала мать. Вид отца, державшего кирпичи, вызывал у нее презрение. Она преисполнилась решимости сама починить диван — и немедленно.

— Погоди, — остановил ее отец. — Видишь, они хотят отдохнуть. — С этими словами он встал на колени и подпер кирпичами осевший диван.

Теперь Стася поднялась с пола, но только для того, чтобы юркнуть на диван и быстренько повернуться лицом к стене. Женщины лежали, тесно прижавшись друг к другу, и мирно посапывали, как два бурундучка. Я сидел за столом, созерцая ритуал уборки стола. Не меньше тысячи раз присутствовал я при нем, и всегда ритуал соблюдался точно, без всяких изменений. На кухне тоже был свой порядок. Строгая очередность…