Некуда

Егор Николаевич был тверд тою своеобычною решимостью, до которой он доходил после долгих уклонений и с которой уж зато его свернуть было невозможно, если его раз перепилили. Теперь он ел за четверых и не обращал ни на кого ни малейшего внимания.

Зина была одета в очень кокетливо сшитое дорожное холстинковое платье; все прочие были в своих обыкновенных нарядах.

Пружина безмятежного приюта действовала: Зина уезжала к мужу. Она энергически протестовала против своей высылки, еще энергичнее протестовала против этого мать ее, но всех энергичнее был Егор Николаевич. Объявив свою непреклонную волю, он ушел в кабинет, многозначительно хлопнул дверью, велел кучерам запрягать карету, а горничной девушке Зины укладывать ее вещи. Бахарев отдал эти распоряжения таким тоном, что Ольга Сергеевна только проговорила:

– Собирайся, Зиночка.

А люди стали перешептываться:

– Тс! барин гневен!

Правду говоря, однако, всех тяжеле в этот день была роль самого добросердого барина и всех приятнее роль Зины. Ей давно смерть хотелось возвратиться к мужу, и теперь она получила разом два удовольствия: надевала на себя венок страдалицы и возвращалась к мужу, якобы не по собственной воле, имея, однако, в виду все приятные стороны совместного житья с мужем, которыми весьма дорожила ее натура, не уважавшая капризов распущенного разума.

Рада была Зина, когда лошади тронули ее от отцовского крыльца, рад был и Егор Николаевич, что он выдержал и поставил на своем.

«Бахаревская кровь, – думал он, – бахаревская кровь, сила, терпение, настойчивость: я Бахарев, я настоящий Бахарев».

– Мнишек! – крикнул он, подумавши это. – Позвать мне Марину.

Явилась Абрамовна.

– Лизочкины вещи перенесть в Зинину комнату и устроить ей там все как следует, – скомандовал Бахарев.

Марина Абрамовна молча поглядывала то на Егора Николаевича, то на его жену.

– Слышишь? – спросил Егор Николаевич.

– Слушаю-с, – отвечала старуха.

– Ну, и делай.

– Егор! – простонала Ольга Сергеевна.

– Что-с? – отрывисто спросил Бахарев.

– Это можно после.

– Это можно и сейчас.

– Где же будет помещаться Зина?

– У мужа.

– Но у нее не будет комнаты.

– Мужнин дом велик. Пока ребят не нарожала еще, две семьи разместить можно.

– Но для приезда.

– А! ну да! Мнишек, устрой так, чтобы Зиночке было хорошо в приезд остановиться в теперешней Лизиной комнатке.

– Слушаю-с, – снова, посматривая на всех, проговорила Абрамовна.

– Ну, иди.

Абрамовна вышла.

– Как же это можно, Егор Николаевич, поместить Зину в проходной комнате? – запротестовала Ольга Сергеевна.

– Га! А Лизу можно там поместить?

– Лиза ребенок.

– Ну так что ж?

– Она еще недавно в общих дортуарах спала.

– А Зина?

– Что ж, Зине, по вашему распоряжению, теперь негде и спать будет.

– Негде? негде? – с азартом спросил Бахарев.

– Конечно, негде, – простонала Ольга Сергеевна.

– У мужа в спальне, – полушепотом и с грозным придыханием произнес Егор Николаевич.

– Ах, боже мой!..

– Что-с?

– Ну, а на случай приезда?

– О! на случай приезда довольно и Лизиной комнаты. Если Лизе для постоянного житья ее довольно, то уж для приезда-то довольно ее и чересчур.

– Что ж, устроено все? – спросил Бахарев Абрамовну, сидя за вечерним чаем.

Абрамовна молчала.

– Не устроено еще? – переспросил Бахарев.

– Завтра можно, Егор Николаевич, – ответила за Абрамовну Ольга Сергеевна.

Бахарев допил стакан, встал и спокойно сказал:

– Лиза! иди-ка к себе. Мы перенесем тебя с Юстином Феликсовичем.

И пошли, и перенесли все Лизино в спокойную, удаленную от всякого шума комнату Зины, а Зинины вещи довольно уютно уставили в бывшей комнате Лизы.

И все это своими руками.

– Вот живи, Лизочек, – возгласил Егор Николаевич, усевшись отдохнуть на табурете в новом помещении Лизы, когда тут все уже было уставлено и приведено в порядок.

Лиза, хранившая мертвое молчание во время всех сегодняшних распоряжений, при этих словах встала и поцеловала отцовскую руку.

– Живи, голубка. Книги будут, и покой тебе будет.

– Я завтра полочки тут для книг привешу, – проговорил Помада, сидевший тут же на ящике в углу, и на следующее утро он явился с тремя книжными полочками на ремне и большою, закрытою зеленою бумагою клеткою, в которой сидел курский соловей.

Полки Помада повесил по стенке, а клетку с курским соловьем под окном.

– Отлично теперь, Лизавета Егоровна! – произнес он, забив последний гвоздь и отойдя к двери.

– Отлично, Юстин Феликсович, – отвечала Лиза и стала уставлять на полки свои книжечки.

Так и зажила Лиза Бахарева.