Некуда

– Рассчитывайте на меня смело, – говорил Вязмитинов: – я готов на все за движение, конечно, за такое, – добавил он, – которое шло бы легальным путем.

– Я уверен, – отвечал голос.

– Только легальным путем. Я не верю в успех иного движения.

– Конечно, конечно, – отвечал снова голос.

– Кто с вами был здесь за воротами? – спросила Вязмитинова Женни, не выпуская из рук чашки с моченым горохом.

– Райнер, – мы с ним прощались, – отвечал Вязмитинов. – Очень хороший человек.

– Кто? Райнер?

– Да.

– Кажется. Что ему здесь нужно? Какие у него занятия?

– Он путешествует.

– А! Это у нас новость? Куда ж он едет?

– Так едет, с своим приятелем и с Помадой. А что?

– Ничего. Он, в самом деле, очень образованный и очень милый человек.

– И милый? – с полушутливой, полуедкой улыбкой переспросил Вязмитинов.

– И милый, – еще раз подтвердила Женни, закрасневшись и несколько поспешливо сложив свои губки.

Глава девятнадцатая Крещенский вечер

На дворе рано осмерк самый сердитый зимний день и немилосердно била сухая пурга. В двух шагах человека уже не было видно. Даже красный свет лучин, запылавших в крестьянских хатах, можно было заметить, когда совсем уж ткнешься носом в занесенную снегом суволоку, из которой бельмисто смотрит обледенелое оконце. На господском дворе камергерши Меревой с самого начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали в садовую калитку; идучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы. Такая пурга была, что свету божьего не видно. А между тем не держала эта пурга по своим углам меревскую дворню. Люди, вырядившись шутами, ходили толпою из флигеля во флигель, пили водочку, где таковая обреталась, плясали, шумели, веселились. Особенно потешал всех поваренок Ефимка, привязавший себе льняную бороду и устроивший из подушек аршинный горб, по которому его во всю мочь принимались колотить горничные девушки, как только он, по праву святочных обычаев, запускал свои руки за пазуху то турчанке, то цыганке, то богине в венце, вырезанном из старого штофного кокошника барышниной кормилицы. Словом, на меревском дворе были настоящие святки. Даже бахаревский садовник и птичница пришли сюда, несмотря на пургу, и тоже переходили за ряжеными из кухни в людскую, из людской в контору и так далее.

– А у нас-то теперь, – говорила бахаревская птичница, – у нас скука престрашенная… Прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живем. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живем старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как еще псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.

Между тем, как переряженные дворовые слонялись по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли по полям и дорогам, сквозь померзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперед одна и та же темная фигура. Эта фигура был сам Помада. Он ходил из угла в угол по своему чулану и то ворошил свою шевелюру, то нюхал зеленую веточку ели или мотал ею у себя под носом. На столе у него горела сальная свечка, распространяя вокруг себя не столько света, сколько зловония; на лежанке чуть-чуть пищал угасавший самовар, и тут же стоял графин с водкой и большая деревянная чашка соленых и несколько промерзлых огурцов.

– Во-первых, истинная любовь скромна и стыдлива, а во-вторых, любовь не может быть без уважения, – произнес Помада, не прекращая своей прогулки.

– Рассказывай, – возразил голос с кровати.

Теперь только, когда этот голос изобличил присутствие в комнате Помады еще одного живого существа, можно было рассмотреть, что на постели Помады, преспокойно растянувшись, лежал человек в дубленом коротком полушубке и, закинув ногу на ногу, преспокойно курил довольно гадкую сигару.

Всматриваясь в эту фигуру, вы узнавали в нем доктора Розанова. Он сегодня ехал со следствия, завернул к Помаде, а тут поднялась кура, и он остался у него до утра.

– Это верно, – говорил Помада, как бы еще раз обдумав высказанное положение и убедившись в его совершенной непогрешимости.

– Как не верно! – иронически заметил доктор.

– Белинский пишет, что любовь тогда чувство почтенное, когда предмет этой любви достоин уважения.

– Из чего и следует, что и Белинский мог провираться.

– Ну, у тебя все провираются.

– А все!

– Ну, можно ли любить женщину, которую ты не уважаешь, которой не веришь?

– Не о чем и спрашивать. Стало быть можно, когда люди любят.

– Люди черти, люди и водку любят.

– Дура ты, Помада, право, дура, и дураком-то тебя назвать грех.

Доктор замолк.

– Терпеть я тебя не могу за эту дрянную манеру. Какого ты черта все идеальничаешь?

– Оставь уж лучше, чем ругаться, – заметил, обидясь, Помада.

– Нет, в самом деле?

– А в самом деле, оставим этот разговор, да и только.

– И это можно, но ты мне только скажи вот: ты с уважением любишь или нет?

– Я никого не люблю исключительной любовью.