Нелепая привычка жить

Долька, Долорес Витальевна Малахова помнила себя с очень раннего детства. В институте одна девчонка со старшего курса как-то раз сказала, что ранние воспоминания — признак одаренности натуры. Если так, то Долька была одарена, как никто. До сих пор перед глазами явственно, как сейчас, стоял желто-красный кленовый лист, упавший к ней в коляску. Она тогда потянулась к нему всем телом, поймала и долго рассматривала. Но когда лет в пять Долька рассказала об этом случае бабушке, та покачала головой: «Не можешь ты такого помнить. Слишком была мала. Кто-нибудь из нас говорил, а ты повторяешь. Или придумываешь».

Тогда она очень обиделась. Но чуть позже вынуждена была признать сама для себя, что взрослые не так уж и не правы. У нее часто так случалось — сочиняла и настолько привыкала к собственному вымыслу, что потом уже не могла отличить, реальность это или ее фантазия.

Первые ее воспоминания были, как в бабушкиной поговорке, серо-буро-малиновыми в крапинку. Серо-бурым был окружающий мир, малиновым — ее собственный: прочитанные сказки, игры, фантазии и сны, удивительно похожие на явь. А яркими крапинками выделялись отдельные интересные события — поездка на море, походы в цирк, театр, кино и зоопарк. Но это случалось очень редко. Маленькой ее даже гулять выводили не каждый день, какие уж там развлечения… До того, как в шесть лет ее жизнь в корне изменилась после его появления, Дольке вечно остро не хватало впечатлений: «сенсорный голод», как это назвала их институтская преподавательница по психологии.

Тогда она мечтала только о том, чтобы мама ее любила. Надо же, какой дурой была, вспоминать стыдно! Но в тот, момент это казалось самым важным. Однажды, когда в комнате не было никого из взрослых, она подтолкнула к открытому окну тяжелый стул, забралась на него, легла животом на широкий подоконник и принялась разглядывать вымытый дождем асфальт. Ей нравилось, что он не пыльный, серый с трещинами, как обычно, а мокрый, черный, гладкий и даже блестит.

Внезапно дверь распахнулась, дунуло сквозняком, и в комнату вошла мама. Она ахнула, подбежала, рывком сдернула дочь с подоконника и больно шлепнула.

— Не смей никогда этого делать! — кричала она и выглядела при этом скорее злой, чем испуганной. А потом добавила с горьким тяжелым вздохом: — Горе ты мое!

Горе ты мое… Эту фразу маленькая Долька слышала от нее часто, но в тот раз вдруг поняла — это не просто поговорка, это правда. Для матери она ненужная, тяжкая обуза. Девочка никогда не задавалась вопросом «почему?», просто воспринимала это как должное. Но в робких ее мечтах все выглядело совсем по-другому. Ей казалось, что маму просто заколдовала злая фея, а на самом деле она хорошая и любит Дольку. И в один прекрасный день придет добрый волшебник, взмахнет своей палочкой, мама обнимет ее и скажет: «Ты мое счастье!»

С тех пор она часто ложилась так животом на подоконник, высовывалась на улицу и тихо, шепотом, а иногда и вовсе про себя, повторяла: «Счастье ты мое…» Но больше этого никто не видел. И волшебник не приходил. Но зато появился он — лучше всех волшебников, вместе взятых.

Неизвестно уж, что там с одаренной личностью, но о нем она помнила все-все, до самых мельчайших деталей. Как он пришел в их дом первый раз, высокий, невероятно красивый, вкусно пахнущий машиной, морозом и одеколоном. Как принес ей куклу. Всю жизнь ей до слез, до сжатых кулаков, до ноющей боли внутри хотелось иметь Барби. Но эта, длинноволосая, с ехидной усмешечкой, так сильно походила на Лану, что играть в нее было просто невозможно. Долька тогда подтянула к шкафу все тот же стул, встала на него, поднялась еще и на цыпочки и с трудом запихнула куклу на верхнюю полку…

А потом он поселился в доме. В прихожей теперь стояли его тапочки, а на вешалке в ванной висел халат, который пах им. Он у строил ей настоящий праздник, свозив ее в «Детский мир» и купив там целую гору красивой одежды и, конечно же, Кена, ее самую любимую куклу, с которой она до сих пор не расстается.

Он приносил ей книги — ее обожаемые сказки, игрушки и всякие лакомства. До него как-то особенно никто не интересовался тем, что ей нравится, а что нет. Положили в тарелку — ешь.

Лежит в шкафу и годится — значит, носи. А он был первым, кто спросил, что она любит. И не только спросил, но и запомнил.

Он слушал ее стихи и не просто умилялся, «ах, такая маленькая, а уже сочиняет», а пытался понять, что она хотела сказать и почему так написала. Он катал ее на машине, брал иногда с собой на работу, возил на прогулки в Сокольники и в Коломенское, водил на елки, ходил с ней в театр, в кино и в цирк. Рассказывал всякие интересные вещи. Поднимал на руки и сажал на плечи, чтобы ей лучше были видны звезды и облака. А однажды, когда увидел, как она лежит на подоконнике, осторожно снял с окна и именно так и сказал: «Ты мое счастье…»