Нелепо женское правленье

Марджери Чайлд вещала о любви не меньше часа, удерживая аудиторию вожжами своего красноречия вплоть до финального благословения. Не имеет смысла приводить ее проповедь полностью, ибо в записи, лишенная игры ее интонаций, пауз, жестов, магии ее голоса, она потеряет игру и живость, как разлитое по бокалам и постоявшее в тепле шампанское. Даже слушая ее, я иногда поражалась столкновению остроумия, неуклюжести и поверхностности в толковании текстов, бессистемным прыжкам и передергиванию фактов — но ее влияние на аудиторию было настолько сильным, что все эти нелепости проходили незамеченными или же только усиливали эффект воздействия. Теология ее была бессистемна, спорадична в развитии, часто эклектична. Слушатель с моими знаниями и с устоявшимся мировоззрением мог бы схватиться за голову и кинуться прочь, но, несмотря на все явные пробелы и шероховатости, грубость и примитивность, Марджери всегда метко поражала цель: сердца и умы слушателей.

Где-то в середине этого яркого действа, этой дикой, неудержимой демонстрации эмоций, меня поразило откровение: на сцене — мистик.

Необученная певица пела Господу единственным доступным ей голосом, простым, для оперы, может, и неподходящим, но прекрасным. Если же ей поставить голос… Обучить…

Меня охватило беспокойство. Я говорила Холмсу, что хотела бы увидеть Марджери Чайлд беседующей с Богом, способной на то, о чем я — и многие, многие другие — раздумывали, над чем ломали голову веками. Глядя на маленькую фигурку на сцене, я понимала — во всяком случае, в тот момент искренне верила в это, — что Марджери видит Бога. Завораживающее зрелище. Рука моя потянулась к карандашу, Одновременно мучили опасения, что наблюдаемый мною прозрачный поток может перерасти в разрушающий, дикий водопад первых дней Творения. Я могла обратить свой взор аналитика на крохотный участок стены, удовлетворенно отступить на шаг, закончив работу, и обнаружить, что нахожусь в Сикстинской капелле. Меня разрывали противоречивые эмоции.

Марджери суетилась на сцене, теряла нить, запутывалась во второстепенных метафорах, не к месту употребляла технические термины; казалось, она вот-вот завязнет и собьется окончательно — но нет, вот она вновь воспарила над пораженными слушателями.

Музыкальный слух у меня никакой. Поэзию улавливаю немногим лучше. Чем могу похвалиться без ложной скромности, так это безошибочным чутьем на правду, особенно на богословские истины. В этот вечер Божья правда звенела у меня в ушах чисто и ясно, без фальши, и носителем ее была женщина, доведшая себя и своих слушателей до состояния, граничащего с эротическим возбуждением.

Снова и снова возвращалась она к концепции жажды; дошла и до «Песни песней», коснулась ее раз, другой; сначала робко, потом смелее, как бы играючи, дразня себя и почтеннейшую публику. Песнь Соломона, разумеется, произведение чрезвычайно возбуждающее. Все эти станы, стройные, как пальмовые стволы, груди, аки гроздья виноградные, поцелуи, словно вино наисладчайшее, сердца трепещущие, свежеостриженные ягнята… Аллегорически весь этот зоопарк в ботаническом саду толкуется как томление души по Господу, но рабби в свое время весьма немилостиво относились к тем, кто распевал эти тексты в тавернах.

Эту проповедь, как и предыдущую, Марджери за кончила чуть ли не на полуслове, фразой из «Песни песней»: «Ешьте, друзья, пейте; упивайтесь, о возлюбившие!» Она улыбнулась и отвесила аудитории легкий поклон.

— До субботы, друзья.

И исчезла.

Аудитория, казалось, не сразу заметила ее исчезновение. В зале не было слышно ни звука. Наконец публика очнулась, раздался гул голосов, началось движение; дамы «внутреннего кружка» Марджери, не впервые внимавшие откровениям своей госпожи, все же казались пораженными, нервно переглядывались, постепенно приходили в себя. Иным джентльменам среди публики явно стало тесно в своих одеяниях.

В выставленные корзины для сборов беспрерывно сыпались щедрые дары. Некоторые из активисток подхватили корзины и двинулись в толпу, но остальные, к моему удивлению, направились на выход. Я склонилась к уху Вероники:

— Сегодня чаепития не будет?

— Нет! — крикнула она мне, перекрывая галдеж публики. — Четверг! Сейчас объясню!

Вместе с людским потоком мы выплеснулись на улицу, протиснулись сквозь строй корзинщиков и лоточников, под фонарями дожидавшихся окончания службы, и остановились в некотором отдалении.

— Четверг, — напомнила я Веронике.

— Что — четверг? А, Марджери… Медитации… В четверг она уединяется и размышляет. До и после службы.

Я мгновенно попыталась представить себя на месте Марджери. Глубоко задумалась и вдруг поняла, что Вероника меня о чем-то спрашивает.

— Извини…

— Я спросила, чего бы ты хотела, плотно пообедать или слегка закусить?

— Нет-нет, не будем на ночь наедаться.

— Тогда зайдем в паб?