Нелепо женское правленье

Сколько я уже здесь торчу? Мой бородатый убийца сказал, что снотворное действует три-четыре часа. Сколько часов я обшаривала погреб? Тоже четыре? Всего, значит, прошло часов восемь — десять… Неужели сейчас утро воскресенья? Мне казалось, что прошло гораздо больше времени.

Когда я их дождусь?

Протянув руку за тыквой, я ощутила легкое жжение в предплечье возле локтя, с внутренней стороны сгиба. Это не ножевая рана, которая казалась свежеперевязанной. Легкая опухоль… и след инъекции. Мне что-то ввели внутривенно, пока я спала. Или взяли кровь? Скорее, конечно, первое. Еще снотворное? Зачем?

Я оставалась слепой во всех отношениях. Единственный просвет — что-то связанное с Марджери Чайлд. И далее — полная тьма. Меня похитили по ее приказу? Или же в связи с новой попыткой покушения на ее жизнь? Удалили, чтобы не мешала? Но зачем, если я сама ушла с дороги, уехала в Оксфорд? Или меня освободят таким образом, чтобы обвинить в ее убийстве? Или же итогом этой возни будут два трупа, ее и мой? Еще возможность: меня освободят, но прежде обезвредят.

Чтобы я не смогла опознать похитителя.

Выпустят ослепленной.

Меня охватил ужас. Я ощупываю стены, обшариваю пол — и все это при свете мощных ламп, свисающих с потолка. А через высоко расположенные окна за полуголой полубезумной девицей, червем извивающейся в погребе, обнимающейся с тыквой, наблюдают ее мучители.

Суматоху моих мыслей прервала едва ощутимая вибрация пола и легкое движение воздуха. Я быстро вернула тыкву на место, каравай положила коркой к двери и растянулась на полу, притворяясь мертвой.

Щелкнул замок, затем лязгнул засов, другой, скрипнули петли… — и я увидела свет! Потрясающий, изумительный, ослепляющий свет! Я затаила дыхание.

— Закрой. — Голос моего похитителя, все еще приглушенный бородой.

Снова скрип петель, дверь закрылась, свет приблизился. Я вскочила, выбила фонарь из руки убийцы и рванулась к двери. Схватила ручку, но тут голова моя дернулась назад. Он догнал, схватил меня за волосы, повалил на колени. Я ударила его, он охнул, но меня не выпустил. И тут они навалились на меня скопом.

— Не бить! Аккуратнее! — приказал главный, и они послушались. Меня просто прижали к стене. Свет электрического фонаря резал глаза.

— Держите крепче.

Готовилось вторжение в мое тело, но несколько иного рода, чем я ожидала. Левую руку оттянули от стены, прочно придерживая все остальное.

— Еще фонарь.

Увидев, что он извлекает из кармана, я рванулась. Мне почти удалось освободиться, но в конце концов трое исцарапанных и украшенных синяками мужчин свалили меня на пол, а самый мощный перекрыл ладонью рот и нос. Пытаясь укусить эту ладонь, я почувствовала удушье, все поплыло перед глазами. Он снял ладонь, я жадно втянула воздух, а главный принялся за работу.

Никогда ранее я не оказывалась жертвой столь грубого насилия со стороны мужчин. Задыхаясь от унижения, омерзения и ужаса, я наблюдала, как руку мою стягивает шелковый шарф, как из черной коробочки появляется шприц для инъекций, как умелые пальцы вводят мне в вену какой-то раствор.

Тело взорвалось. Каждая клетка его вопила, узнавая вещество, закачиваемое в вену. Меня окатила горячая электрическая волна, все тело загудело в экстазе, так можно приблизительно описать это ощущение. Сознание раскололось, и я снова пережила события, происходившие шесть лет и три месяца назад.

Я четко ощущала спиною камни, воспринимала свои стоны, шуточки оставивших меня и занявшихся уборкой в погребе мужчин. Но столь же отчетливо видела я и белую больничную койку, чувствовала запах хлора и эфира, слышала шуршание одежды и голоса с американским акцентом, речь американцев. Но не голос отца. Больше я никогда не услышу его голоса.

Мама? Это слово осталось слишком глубоко во мне. Вокруг булькали и лопались, как пузырьки, выскакивающие на поверхность, слова: «доктор», «укол», «инфекция», «доза», «слабость»…

В этой чистой светлой комнате находится больной. Больной стонет, вместо слов из его рта вылетают наиболее необходимые и красноречивые звуки, за которыми следуют краткие распоряжения. Слишком много света в этой комнате, резкого белого света. Фигуры в белом снуют по ней, мелькают темные пятна волос, лиц, рук. Я закрываю глаза, чувствую демоничность боли, овладевающей мною. Еще стон, еще руки, прохладные и умелые, укол в руку — и комната постепенно исчезает, плавится, как целлулоидная пленка, застрявшая перед проекционным фонарем.

В темном погребе меня тошнит в брезентовое ведро, каким-то образом оказавшееся у меня в руках. Звякают засовы, раздается щелчок замка. Одна во тьме. Тишину нарушают мое дыхание и гул в голове. Соломенный тюфяк. В мозгу выстреливает аналогия: Иов. «И приготовил я постель мою во тьме».

Я истерически хихикаю. Потом плачу.