Нелепо женское правленье

Сорок пять камушков и щепок. Сорок шестая метка вызвала приступ беспокойства. Я деловито счищала шелуху скорлупы с резинового вареного яйца, когда вдруг уловила наверху в доме какое-то непривычное движение. Замерла, прислушалась. К обычному регулярному шуму текущей по трубе воды иногда примешивались далекие отзвуки голосов, редкий стук того или иного тяжелого предмета, но эти шумы носили совершенно иной характер. Я судорожно заглотила яйцо и почти бегом приблизилась к наиболее «звучной» стене. Весьма бурное движение. Что-то необычное происходит в доме. Я направилась было к двери, но заслышала за ней шаги. Приближалось время укола, однако шаги явно не «инъекционные». Торопливые шаги одного человека. Поступь моей смерти?

Я рванулась к углу, в котором хранились камни большего размера, подхватила их, понеслась к постели, вытащила еще камней и схватила гвоздь, отточенный о камни. Ключ уже повернулся в замке, когда я спряталась за западной колонной. Лязгнули засовы, и я приготовилась дорого продать свою жизнь. Свет хлынул непривычным потоком. Очевидно, в помещении перед дверью горела лампа потолочного светильника. Силуэт мужской фигуры расплывался на ярком фоне.

— Рассел!

Я замерла.

— Рассел, вы здесь? Дьявол, они забрали ее!

Голос хриплый от отчаяния.

— Констебль, фонарь, пожалуйста!

— Холмс? — Камни посыпались у меня из рук, застучали по булыжникам пола. — Холмс?

— Рассел! Где вы? Что с вами? Я вас не вижу!

— Не уверена, что вид мой доставит вам удовольствие, Холмс.

Прикрыв глаза от света, я оторвалась от колонны. Высокая мужская фигура издала странный звук и сделала шаг в моем направлении. Тут наверху забухали тяжкие полицейские сапоги. Голова вошедшего повернулась на звук шагов.

— Не надо фонаря, констебль, возвращайтесь к входу!

Голова помедлила, затем повернулась в мою сторону. Он вошел в помещение, подошел к моей постели, осмотрел остатки еды, опрокинутую мной впопыхах тыкву. Медленно повернулся ко мне. Всмотрелся в зрачки, в спутанные волосы, в грязные обрывки белья. Протянул ко мне руку. Я отпрянула, как от удара. Холмс помедлил, сделал еще шаг, снова вытянул руку, взял меня за запястье, оглядел следы иглы. Единственная реакция — сжатые челюсти. Поднял глаза к моему лицу.

— Я оставлю вас на минуту, найду какую-нибудь одежду. Подождете?

— Только не закрывайте дверь, — прохрипела я.

— Конечно.

Он взбежал по ступеням и через три минуты вернулся. Я сидела у самой двери, сжавшись в комок, как зверь, боящийся свободы, отвыкший от нее. В руках у него брюки, рубаха, ковровые тапочки. Я уставилась на вещи.

— Более подходящего пока не нашлось, — извиняющимся тоном произнес Холмс, неверно истолковав мое промедление.

Я взяла вещи, отступила в погреб, оделась. Одежда принадлежала моему тюремщику. Я чуяла его. Любопытное ощущение, оттененное некоторой удовлетворенностью, даже торжеством. Расправив плечи, я выступила на свет, поднялась по ступеням, чувствуя себя русалочкой, только что обретшей человеческие ноги.

Холмс вел меня, не прикасаясь ко мне рукой, но поддерживая своим присутствием, надежный, как колонна в том самом погребе, что мы оставили. Наверху к нам подошел констебль, испуганно глянул на меня и обратился к Холмсу:

— Мистер Холмс, инспектор Дэйкинс послал меня спросить, сможет ли молодая леди опознать арестованного. Он полагает, что один или двое отсутствуют, и она могла бы их описать. Если она в состоянии, конечно, — добавил констебль, еще раз подняв на меня глаза.

— Да, я вполне в состоянии, — услышала я свой незнакомый голос.

Холмс все время оставался рядом, я чувствовала его тепло, но он не прикасался ко мне. Я чувствовала себя ужасно и без его поддержки, без его присутствия не смогла бы даже взглянуть в глаза задержанным бандитам, которых я сразу узнала, несмотря на отсутствие фальшивых бород, не выдержала бы взглядов полицейских, не смогла бы дать описание моего тюремщика (рост шесть футов без двух дюймов, вес тринадцать с половиной стоунов, волосы темные, мелкие шрамы на губе справа и на левой брови, родом из Йоркшира, вырос в Лондоне, приобретенный французский акцент, родинки, привычки и повадки, которые я у него заметила…), не смогла бы даже войти в какую-то гостевую комнату и ждать, пока констебль внесет поднос с чаем, печеньем, сыром, свежими яблоками. Констебль неуклюже поставил поднос на стол, Холмс вежливо выгнал его из помещения, налил чашку чаю, поднес ее мне к окну. Я стояла, впитывая в себя вид зеленого склона холма, омываемого дождем… ослепительная зеленая трава и ослепительное серое небо… Холмс остановился рядом, поставил чашку на столик, отодвинул задвижку и открыл окно. Свежий воздух… ветер…

— Сколько времени? — спросила я.

Я услышала, как о стекло звякнула монетка, скрепленная с часами цепочкой; еле слышный металлический звук, который я слышала уже тысячи раз и не надеялась услыхать снова.

— Двенадцать минут двенадцатого.