Нелепые и безнадежные

Оказалось, Роджер Лаветт убежден, что болен из-за проклятья дочери, которое она нанесла за то, что он подал в суд на сына, который убил его жену.

Оказалось, у Роджера Лаветта был сын-каторжник.

Все это показалось доктору странным, неразумным, но ему не доводилось играть роль отца, дочери-отшельницы или сына-каторжника, поэтому он решил со своим мнением никому не навязываться, а просто свести упрямых Лаветтов вместе.

Морал написал письмо в Сейкрмол примерно такого содержания:

«Здравствуйте, мое имя Вам неизвестно, я личный доктор Вашего отца. Он болен и хочет говорить с Вами. Прошу, приезжайте».

И отправил голубем. На острове все письма отправлялись с голубями.

Морал планировал свести их наедине, чтобы отец и дочь поговорили с глазу на глаз, примирились наконец.

Он ушел из дома, хитро сверкая глазами под очками, тихо прикрыв за собой дверь, спровадив перед этим горничную и кухарку. Он шел вдоль набережной довольный собой.

Откуда он мог знать, что через двенадцать минут старик Роджер прогонит сонливость? Проснувшись в опустевшем доме, в котором было нестерпимо скучно, он, конечно, побухтел, поворчал, покричал грубыми словами, за которые моряки и каторжники зауважали бы его; и меньше чем за час смог каким-то образом организовать банкет. Банкет!

Гости собрались охотно.

Были гринкрикцы, но не-аристократы или разорившиеся аристократы. Не-аристократов больше. Гувернеры, приказчики, музыканты, актеры захудалого театра, брошенные содержанки и многие другие. На острове называли «средними». Они мало зарабатывали, поэтому предпочитали питаться в столовых одиноких стариков с невыносимыми характерами, которых не навещают дети. Средним быть выгодно. Их положение надежнее. Ставки меньше, чем у богатых. Они не любили Роджера Лаветта. Никто не любил Роджера Лаветта. Но у него были деньги. Много денег, которые он с удовольствием тратил. Он был щедр на убранство, щедр на подарки, щедр на угощенья, но скуп на любовь.

Вадому никто не ждал. Она появилась к концу ужина, к началу веселья. Бледная как смерть. Она хромала. Черные волосы были спутаны, окроплены дождем и чем-то темным, вязким, похожим на кровь. Она была одета в платье необычного кроя, который не был известен гринкрикским дамам, но точно был старомодным и несуразным.

На ней были черные перчатки. Она всегда носила перчатки, чтобы не прикасаться к чужим вещам.

Праздник в светлой гостиной, наспех украшенной ленточками, был в самом разгаре, когда побелевшая служанка доложила: «Вадома Лаветт, господин». И ускользнула в кухню. Ее трясло. От непонятного суеверного страха и тревоги, смешанных с отвращением. Вскоре гости ощутили то же самое.

Вадома передвигалась так, будто в ее статной высокой фигуре сломался какой-то механизм. Движения стали ломанными, резкими. Они причиняли ей боль.

Все замолчали. Все наблюдали.

Три появление Вадомы – три стадии ее разложения, ее деградации. Стадия «Вадома и светские ниши» – она отменна, роскошна, странновата, но интригует. Стадия «Вадома в зале суда» – истеричка, сумасшедшая, выкрикивает проклятья. Стадия «Вадома сейчас» – что за ужас, что за болезнь поразила ее, не дай Бог, это заразно!

Болезнь, чем бы она ни была, прогрессировала с пугающей силой.

Вадоме тут же уступили место. Она тяжело села, морщась от проникновения чужеродных предметов в ее окружение. Даже через ткань этот чужой стул был ей противен, он раздражал ее кожу. Свет слепил глаза, в Сейкрмоле она жила в темноте, за забитыми ставнями.

– Я думала, ты умираешь, – прохрипела она, косясь на отца.

Он сидел во главе стола, в пестром халате и тапочках. Он не наряжался к гостям, они пришли есть и пить в его дом. Он кормил и спаивал их, так к чему парад? Гостей было двадцать. Все выпили, раскраснелись, развеселились.

Простой закон: стоит Вадоме зайти в комнату – все веселье тут же испарится.

– А я думал, ты уже умерла, – промычал старик, набивая рот жареным теленком. Вадому стошнило бы, если бы состояние ее здоровья это позволяло.

Она откинулась вперед, на руки в черных перчатках.

– Тогда зачем звал?

– Не звал.

Вадома, морщась от света, порылась в кармане, бросила на стол какую-то бумажку. Письмо Морала. Его передали через стол жующему старику. Он хмыкнул, хохотнул и рванул зубами телячью ногу. Слюна его разлетелась по всему столу.

– Гаденыш, – ругнулся старик Лаветт и продолжил жевать.

Гости затаили дыхание.

Вадома всегда портила веселье, вводила – нет, не вводила, сталкивала! – в пучину уныния. Роджер жевал, смотря на дочь сквозь убранство стола. Даже жареный цыпленок с торчащими обсосанными костями выглядел более здоровым, более живым, чем Вадома.

– Слышал, крестьяне снова пытались тебя сжечь.

– Было дело. Но меня теперь не так просто убить, как раньше, – Вадома оскалилась. – Сложно убить то, что уже мертво, ты не согласен?

– Как скажешь.