Нелепые и безнадежные

Роджеру было уже не до смеха. Чудаковатость дочурки перешла в полноценный психоз. Одиночество в запертом на все замки Сейкрмоле прикончило остатки разума этой женщины.

Почему было нельзя отпустить ее? Потому что в таком случае Роджер Лаветт перестал бы звать себя своим именем.

– Как там Сейкрмол? Как там мой дом? Ты хорошо следишь за ним? – язвительно спросил старик.

– Как ты сказал? – переспросила она. Ее губы дрогнули, глаза вспыхнули. – Твой дом?

– А чей еще? – усмехнулся старик.

Шея Вадомы дернулась.

– Верно. Сейкрмол принадлежит тебе, по бумагам, не спорю. Но это мой Дом. Ведь это я в нем живу, я слежу за порядком, я охраняю его от пламени факелов.

Роджер Лаветт пожал плечами, вытирая жирные пальцы о халат.

– Ты живешь в Сейкрмоле, потому что я тебе разрешил.

Мимика Вадомы зарябила, словно ручей под тонким дыханием ледяного ветра. Будто нервный тик сразу в четырех местах. Она заставила себя успокоиться. Прошипела:

– Да, ты прав. Ты разрешил мне. Это так великодушно с твоей стороны. Ты позволил мне остаться. Вы, крысы, бежали на Лаветт-Роу, а я осталась. Ты позволил мне это. И ты совершил ошибку, поступив так. Сейкрмол принадлежит мне.

– ОН МОЙ!!! – взревел Роджер Лаветт, подскакивая со стула. – Тебе ничего не предлежит! И не будет! Я ничего тебе не оставлю, ясно?! А продолжишь злить меня – заберу, что дал!

Вадома расхохоталась. «Не знаю, бывает ли у смеха температура, но ее смех ледяной», – мелькнуло в разгоряченной голове Роджера Лаветта.

– Заберешь, что дал? – повторила Вадома, смеясь. – А забирай! Попробуй. Завтра же приходи в Сейкрмол. Пройдешь по Проклятой земле до поместья без воспаления легких или вилы в спине, я отдам тебе его, клянусь. Продержишься в его стенах и не завопишь от ужаса, и я с радостью вручу тебе ключи. Только это не так просто, как тебе кажется, Родигер.

Между ними завязалась ссора. Как всегда. С оскорблениями, несвязанными выкриками и непонятными непосвященным обвинениями. Роджер стал пунцовым от крика. А Вадома тихо посмеивалась под градом ругательств, обиднейших слов, которые должны были хоть как-то ее встряхнуть.

В итоге Вадома медленно встала, тень ее нависла над столом. Она пошатнулась, опрокинула с грохотом стул и поковыляла прочь. У дверей столовой она остановилась, загадочно, любовно проговорила:

– Я все-таки хорошо, что ты вернулся, Родигер. Будет чем Его кормить, а то моих сил уже не хватает.

И ушла.

«Она спятила. – Эта мысль объединила всех гостей. – Спятила окончательно. Бесповоротно. Эта женщина уже не станет нормальной».

Через шесть недель Вадому, с аккуратнейшей прической, в чистой одежде, в прекрасном расположении духа видели на охоте с отцом в Прилесовой чащобе. Она была очаровательна, холодна, загадочна. К ней вернулись грация и легкость движений. Роджера Лаветта катили в коляске.

Одним словом, от Вадомы Лаветт можно ждать всего.

В зале суда скрипнула дверь, вошел старый, седой, с недовольным лицом и прищуренными глазами нотариус. Он чем-то походил на отца, заметила Вадома, но нотариус был не так ухожен, как покойный, и не имел столь больших денежных средств, чтобы компенсировать это. Вслед за ним, скромно, бесшумно, прикрыв за собой дверь, прошмыгнул доктор Морал.

– Пожалуй, начнем, – проворчал нотариус, усаживаясь в потрепанное кресло судьи.

Доктор в нерешительности продолжал стоять у двери, нервно покачиваясь на носках.

Она сидит меньше, чем в десяти футах, такая же холодная, неприступная, как в день их первой встречи, в спальне больного старца. Моралу повезло, что в день, когда Вадома вернулась в город по его же призыву, он не увидел ее. В глазах Морала Вадома всегда была прекрасной статуей. Горделивая осанка, черные волосы.

Печальный, но не слышимый той, чье присутствие его вызвало, вздох вырвался из груди доктора. А ведь он мог подойти к ней, высказать соболезнования, справиться о здоровье…

Морал стоял на месте, безжалостно сжимая краешками ногтей указательного и большого пальцев и вырывая с корнем назойливый заусенец, мешающий почему-то жить.

Не после того, что он сделал. Уже нет. Он никогда не заговорит с ней.

– Дело в том, леди и джентльмены, – поставленным голосом начал нотариус, – что завещание покойного господина Роджера Лаветта составлено весьма… необычно.

Все присутствующие переглянулись. Вадома незаметно усмехнулась. Никто не хотел необычностей. Завещание – важная часть смерти. Наследство Роджера Лаветта обещало быть немаленьким. Выжженная земля, Проклятая земля, Багровый утес, фабрики, деревья, крестьяне. И не меньше десяти тысяч куриков (местная валюта) дохода в год!

– В каком смысле «необычно»? – поинтересовался Пивэйн Лаветт, опираясь на трость с набалдашником в виде черепа. Точнее, с младенческим черепом в качестве набалдашника, который почему-то в присутствии «нормальных» людей приходилось называть «побрякушкой», «качественным муляжом» и «великолепной работой мастера слоновой кости».