Нелёгкое дело укротить миллионера

Стерев слезы, отступаю и, подрагивая от истерики, шепчу:

– Извини. Я не могу сейчас. Плохо себя чувствую. – Вру. Я хочу его. Всегда хочу позволить ему больше, но, после новости о ребенке, так трудно удержать равновесие и не упасть к его ногам. Не молить прощения. Не просить понять, почему мне пришлось так поступить. Не разодрать в клочья его рожу, за то, что доказал, что урод, когда проснулся в то утро, когда я ждала и верила, что его отец ошибается. Верила, как наивная влюбленная девчонка, что я – та самая, которую он не пнет ногами.

Но ошибалась.

Руслан вдруг переводит взгляд ниже и смотрит мне прямо в глаза. Мне кажется, что смотрит вглубь, что видит меня. От этого по плечам разбегаются мурашки, кожа под потоками воды, словно покрывается мелким колючим бисером.

– Ничего. Я понимаю, – поглаживает Руслан мои плечи, мягко щекочет мокрые волосы кончиками пальцев. Моргает и смотрит куда-то через мое плечо. Нет, просто показалось. И это я виновата в его слепоте и потери памяти. Я во всем виновата.

– Сейчас врач придет нас выписывать, – с трудом проговариваю. – Нужно еще одеться.

– Конечно, иди. Я сам тут справлюсь, – как-то сухо отвечает Рус и тянется к полочке, где стоит жидкое мыло, и рядом на крючке болтается мочалка.

Мужчина будто видит в темноте, хорошо ориентируется. Говорит, что чувствует расстояние до преграды, а как – сам не понимает.

Пока он спал, я много читала о временной потере зрения. Такое случается от отеков и ударов, но в редких случаях бывает, что психологическая проблема. Давид мне еще неделю назад сказал, что по всем анализам у Руса нет никаких осложнений, зря они боялись и переживали на счет кровоизлияния, все обошлось, но на свет и движение пациент не реагирует. Значит, не врет.

Аверин просил остаться нас еще на неделю в больнице, чтобы понаблюдать, но мы больше не могли так рисковать. Коршунов-старший зачастил звонить, а я устала обманывать и сына, и отца. Выбегать в коридор, чтобы уединиться, просить Егора, чтобы прикрыл и следил за Русланом. Если олигарх поймет, что я вожу его за нос, мне не выбраться из этой ямы. Ни живой, ни мертвой. Меня просто никогда не найдут. Потому попросила Давида нас выписать поскорее и пообещала, что мы будем приезжать к нему раз в три дня и по показаниям. Как раз у меня будет немного времени принять решение о прерывании беременности. От одной мысли, что пойду на такой шаг, во рту скапливается слюна, грудь сжимается, а низ живота затапливает тупой болью.

Через несколько часов привычных процедур, бумажной волокиты и врачебных наставлений мы выходим с Русланом под руку, садимся в машину и в полной тишине едем домой. Вернее на загородную виллу.

Каким чудом Коршунов еще не проверил меня и сам лично не приехал, не представляю, но не хочу об этом думать. Вдруг что, у меня есть запасная отмазка, что мы с Русланом выезжали в город, на прогулку и за покупками. Все равно меня буквально подсунули под мужчину, как тряпку, чтобы я перевоспитала его и изменила, потому дали почти полную свободу. Кроме того, что спрыгнуть с этого я могла только через три месяца или после того, как Руслан сделает мне официальное предложение. А услышав отказ, будет ползать на коленях и признаваться в любви. Наивный папочка. Руслан вряд ли таким станет за короткий срок. Вряд ли таким станет когда-нибудь. Разве что к нему память не вернется, и он навсегда превратиться в ласкового и внимательного мужчину.

Но я в чудеса не верю.

Почти всю дорогу пялюсь в окно и глотаю слезы. Грудь болит, тошнота стоит под горлом. Шесть недель. Как можно было залететь еще тогда? То есть, не случись эта канитель, я бы все равно стала влипла. Словно, встретившись в Русланом, моя жизнь, что и так летела под откос, провалилась в бездну.

Слезы уже не держатся на ресницах. Сползают по щекам горячими потоками и капают на край окна, к которому я прижимаюсь изо всех сил. Давлюсь отчаянием, сжимаю руки, прокалывая кожу маникюром, и стараюсь не прикасаться к Руслану, даже ноги свожу до боли в мышцах, чтобы случайно не задеть его бедро.

Он сам тянется ко мне, обнимает плечи, запускает пальцы в волосы и касается ладонью щеки.

– Агата, ты снова плачешь? Что случилось? – но интонации в его голосе мне не нравятся. Они какие-то скрипучие, жесткие. Не такие, как в прошлые дни.

– Устала. Не обращай внимания.

– Снова за меня волнуешься? – он наклоняется, а я ловлю в зеркале заднего вида пронзительный взгляд Егора.

Он уже почти неделю со мной не общается, знаю, что осуждает, что гневается за мою добродушность и открытость перед Коршуном. Но что мне делать, если люблю? Вот таким люблю. Целым, израненным, добрым, злым, любым. Когда увидела его под машиной, у меня чуть сердце не остановилось. Я будто вернулась в прошлое, когда кричала над маминым телом, когда держала в руках окровавленного брата. Я не хочу больше терять. Не могу. Пусть лучше Рус меня растопчет, чем пострадает.