Нелёгкое дело укротить миллионера

– Ну все, хватит. Я подписал твою бумажку, можешь делать со мной, что хочешь. Даже отлупить разрешу. Только хватит реветь. Я же ненавидеть тебя не могу, когда ты так слаба, Агата. Что с тобой происходит? У тебя что-то болит?

Она горько смеется, а слезы катятся и катятся крупными бусинами из закрытых глаз, исчезая где-то под волосами. Маленькие плечи подрагивают, одна рука прикрывает окровавленный нос вместе с салфеткой, губы хватают воздух, и девушку сильно трясет. Трогаю лоб. У меня ощущение, что температура сильно повышена. Чтобы убедиться, наклоняюсь и прижимаюсь губами к ее лбу. Долго держу, вдыхаю запах кожи и волос, целую висок, когда понимаю, что она непривычно горячая. Простыла?

Я не хотел так, невольно причинить боль слабому, но слово «прости» замерзает в горле ледышкой. Она ведь продала себя моему отцу, чтобы вывернуть меня наизнанку, чтобы мучить и менять мою личность в угоду папочке. Но злиться, когда Агата лежит передо мной вялой тряпочкой, совсем не выходит.

– Где она? – в комнату без стука влетает  Давид. Он будто спал у порога, так примчался быстро. И десяти минут не прошло. Взъерошенный, растрепанный, в белоснежной рубашке и облегающих котоновых брюках, а я все еще в трусах. Выгляжу рядом с ним тухлой поганкой, но мне плевать – только бы с Агатой все было в порядке.

Меня ловко отодвигают, я не сопротивляюсь, и врач приседает на край кровати. Слушает сердцебиение фонендоскопом, приподняв блузку девушки до критической высоты, после измеряет температуру, давление. Молча, быстро, отточенными движениями. Что-то колет в вену, Агата отворачивается и тихо айкает от боли.

Она перестает плакать и просто следит за действиями врача, а я слежу за ним и хочется придавить его голыми руками, чтобы не смотрел на нее так. Так… по-мужски.

– Я же сказал тебе лежать, – вдруг говорит Давид с упреком и сокрушенно качает головой.

– Не получилось, – шепчет девушка ослаблено, мельком смотрит на меня и снова переводит взгляд на Давида.

– А теперь что? В больницу?

– Не хочу.

– А что ты хочешь? Дуба дать у меня на руках? Агата! А ты, – он резко поворачивается и смотрит на меня так злобно, будто порвать хочет, встает и буквально отпихивает ладонью к стене. – Не жалко теперь ее? Смазливый подонок с куском льда вместо сердца. Твоя работа? – показывает на кровь, что все еще не прекратила идти. – Довел, да? – поворачивается к девушке. – Агата, может, хватит?

– Перестань, пожалуйста, – она отворачивает голову, закашливается, а потом тихо просит: – Пусть он просто уйдет. Не могу его видеть.

– Все слышал? – Давид отходит, брезгливо поморщившись. Темные волосы падают на глаза, делая его грозным киллером, а не врачом, спасающим жизни.

Я понимаю, почему она так ко мне относится. Да потому что еще тем утром, я видел надежду в ее глазах, но все равно ударил по больному, а девчонка была невинная, чистая, искренняя. Она ждала другого от меня, верила в настоящие чувства. Даже подкуп отца не изменил ее отношения, ведь, стоя у кровати, смотрела на меня и ждала правильной реакции, а я… А я урод.

Ухожу. Так будет лучше. Иду прямиком к бару в гостиной и наливаю себе стопку водки. Подношу к губам, что все еще хранят запах и вкус ее кожи, и выбрасываю стакан в стену. Осколки разлетаются пучком и окатывают меня брызгами и мелкой крошкой. Ненавижу себя за то, что ненавижу ее. Ни за что по сути. Она ведь ничего не сделала. Это не ее план, не ее игра. Она лишь пешка-исполнитель.

Я ведь правда испорченный и конченный, каких поискать, а она тянулась, раскрывалась, отдавалась без лишних слов, ничего не требуя взамен. Принимала таким, какой есть. Я не могу быть другим, не умею, а она все равно любит. Не Давида, не Егора, а меня.

Агата не говорила этого, не признавалась, но Егор прав, все видно по глазам. И так больно ей только из-за меня. И плохо стало из-за меня.

Присев спиной к дивану, смотрю в потолок, желая его расковырять взглядом, чтобы плита рухнула и раздавила. Потом меняю положение в утыкаюсь лбом в колени. Агата мне нравится, нравится сильно, а я не могу разобраться почему.

– Она уснула, – в гостиной появляется Давид. Ставит на пол чемоданчик, смотрит на осколки, обходит их по дуге и нагло идет к бару. Наливает себе коньяк и залпом выпивает. – Дурак ты, Руслан.

Киваю. Знаю, что дурак.

– Ты и сам понимаешь, да? Зачем тогда мучаешь? Девчонка ведь не заслужила. Ты вспомни, как она, жертвуя своим здоровьем, трое суток около тебя не смыкала глаз, а ты… Это благодарность? Я бы на ее месте уже ушел, а она терпит.

– Почему? – хрипло спрашиваю, приподняв голову. Во рту горько, будто я сожрал пучок чистотела.