Нелюбимый (ЛП)

Кэссиди сочувственно кивает, но его глаза сужаются, а челюсть кривится. Я думаю, что он контролирует свой гнев для моего блага, и почему-то от его сдержанности я чувствую себя в безопасности, чувствую себя сильнее.

— Я… как долго они будут заживать?

— Швы, вероятно, можно снять через две недели.

Я прерывисто вздыхаю, желая сменить тему. Глядя на нижнее бельё, которое на мне, я снова поднимаю глаза на Кэссиди.

— Ты сменил моё бельё. Я была… голая.

Его глаза расширяются, когда он удивлённо смотрит на меня, его кадык подпрыгивает.

— Мне пришлось.

Мне нужно знать, что он не злоупотреблял властью, которую имел надо мной.

— Пришлось?

Он кивает.

— Пришлось. Не… хотел? — спрашиваю я, удерживая его взгляд.

— Я не… — шепчет он, его щёки покраснели, дыхание участилось. — Я не причинил тебе вреда.

«Это странно сказано», — думаю я.

— Навредил мне? Что ты имеешь в виду?

Он энергично качает головой.

— Я никогда не причиню тебе вреда.

Он так сосредоточен на понятии «причинения мне вреда», что, похоже, не понимает, о чём я его спрашиваю: я хочу знать, почему он снял моё нижнее бельё. Поскольку я не была в сознании, когда это произошло, и я не знаю его достаточно хорошо, чтобы доверять ему своё обнажённое, бессознательное тело, мне нужно, чтобы он рассказал мне об этом сейчас. Я не хочу чёрную дыру в своей памяти.

— Кэссиди, почему ты снял с меня нижнее бельё? — спрашиваю его напрямую.

— Потому что оно было в крови, — говорит он. — Тебе нанесли удары через ткань.

Моё сердце падает. Конечно.

— Ох.

Затем он выпаливает:

— А потом мне пришлось снять его снова, когда ты испачкалась. Я не мог просто позволить тебе… позволить тебе... лежать в…

Он жестикулирует руками, опуская глаза в пол, в то время как его щёки краснеют.

Я моргаю, глядя на его грудь, когда обдумываю его слова.

«О, Боже».

Я обосралась или обмочилась, и ему пришлось сменить нижнее бельё. Когда он сказал «пришлось», он имел в виду буквально. И теперь я готова умереть от смущения. Если бы огромная воронка внезапно открылась в этой крошечной ванной и поглотила меня целиком, я бы не возражала.

Увы, воронки нет. Только Кэссиди, который однажды разбирался с моим окровавленным, изодранным нижним бельём и отвратительным беспорядком в нём позже. Без сомнения, он пытался сберечь мои чувства, не упоминая ни о том, ни о другом.

— О, — слабо говорю я, мои щёки пылают. — Тебе пришлось.

— Я так и сказал, — пробормотал он. — А теперь выходи и дай мне разобраться с туалетом.

Впервые с тех пор, как я встретила Кэссиди, его голос звучит холодно. Я обидела его, и мне очень жаль. Он отнёс меня с горы к себе домой, зашил мои колотые раны, сменил моё грязное бельё, приготовил мне суп, спал рядом со мной, чтобы я чувствовала себя в безопасности… и при первой же возможности, я, по сути, спрашиваю его, не побаловал ли он себя бесплатным пип-шоу.

Мне стыдно за себя.

Я тянусь к дверной ручке, полностью открывая дверь и делая шаг к нему. Положив ладонь на его руку, я мягко сжимаю её и говорю:

— Кэсс, я не хотела тебя ни в чём обвинять. Я… я не имела право тебя допрашивать. Мне жаль.

Его глаза исследуют мои с такой интенсивностью, что я едва могу стоять.

— Ты имела право, — наконец, бормочет он.

— Я доверяю тебе, — говорю я, с удивлением обнаружив, что имею в виду эти три слова без каких-либо условий или оговорок.

— Наверное, тебе… не стоит, — говорит он, его голос тихий, низкий и скрипучий, как будто он пытается взять себя в руки. Затем он обходит меня, шагает в ванную и закрывает дверь.

Я смотрю на дверь с открытым ртом, гадая, что он имеет в виду. Он не показал мне ничего, кроме доброты: почему мне не стоит ему доверять? Что он такого сделал, что заслуживает моего недоверия? Ничего. И всё же я встревожена этим комментарием.

Моя голова болит, когда я иду обратно по коридору, и к тому времени, как добираюсь до гостиной, я задыхаюсь, запыхавшись всего лишь от нескольких шагов. Я кладу руку на стену в коридоре, осматривая гостиную, пока перевожу дыхание.

Как и весь дом Кэссиди, она маленькая, но аккуратная, чистая и удобная. Диван с устаревшим рисунком стоит у стены слева от меня, напротив шести панорамных окон, как тех, что в спальне. Вид на Катадин такой же захватывающий.

Перед диваном на плетёном коврике стоит журнальный столик, а деревянные доски на полу чистые и блестящие. Я понимаю, что камин справа от меня приходится кирпичной стеной в моей комнате — это задняя часть дымохода. По обе стороны дивана стоят столики со светильниками, а над диваном — большая фотография пожилого мужчины, стоящего позади молодой женщины лет тридцати. Она сидит на стуле, держа на коленях маленького мальчика, которому, по-видимому, около пяти или шести.